Метамодернизм. Будущее теории - Джейсон Ānanda Джозефсон Шторм

Политизированный скептицизм потерпел неудачу и как политика, и как эпистемология, и теперь настало время эмансипирующего знания. Метамодернистский дзетицизм в сочетании с абдукцией помогает нам понять, как конкретно следует строить и оценивать теории (и другие научные обобщения). Он показывает нам, как мы можем добиться прогресса как в позитивном, так и в негативном знании (увеличение доказательств и опровержение альтернативных гипотез). Отклоняясь от поиска определенности и одновременно избегая философских неврозов, которые возникают из-за того, что мы представляем себя невоплощенными.

В то время как сознание, Зететизм предполагает, что мы можем добиться большего философского прогресса, постулируя (предварительно) взаимозависимое совместное возникновение тела и разума. Имея в руках абдуктивное умозаключение, мы также знаем, как мир служит своей собственной моделью и как абдукция направляет наше внимание на обнаружение его корреляций и признаков. Для этого нам нужна полуотика.

Метамодернистская семиотика: Гилосемиотика. Постмодернизм регулярно связывают с лингвистическим поворотом. Путь к развязке лингвистического поворота в некоторых отношениях заключается в его усилении, а не в отказе от него. Мы подходим к миру семиотически, но, как и наши собратья-животные, мы не заключены в рамки языка. Гилосемиотика - натурализованная, материальная семиотика - исследует не только то, как мир функционирует в знаках, но и то, как деятельность по созданию и интерпретации знаков функционирует в животном и растительном мире.

Помимо решения ряда философских проблем, гилосемиотика имеет и практическое значение. Перед лицом разворачивающихся кризисов, связанных с изменением климата, массовым вымиранием, экономическими потрясениями и возможным завершением эпохи антропоцена, в которой человек занимает ведущее положение, раздаются многочисленные призывы к многовидовому сосуществованию. Как бы ни были ценны эти призывы, они часто наталкиваются на проблемы, когда нечетко определенное понятие "агентности" выводится из сферы людей и некритично переносится на животных или объекты. Хилосемиотика решает проблему лучшего толкования агентности, предоставляя философские рамки для межвидовой коммуникации, которые связаны с текущими исследованиями в этологии животных и смежных областях. Таким образом, гилосемиотика - это только первый шаг, но он имеет значение для процветания нескольких видов.

Кроме того, гилосемиотика дает представление о значении, которое будет ценно для исследований в различных дисциплинах. Смысл - это умозаключение. Мы должны мыслить в терминах асимметрии между производством знаков и их принятием, добровольными и непроизвольными знаками, созданием смысла и его интерпретацией. Нам нужно поднять минимальную онтологию и базовую семантику вместе; показать, как разумные существа интерпретируют свое окружение и как сообщества сигнальных организмов приспосабливают к нему свои знаковые системы. Таким образом, этот рассказ о значении позволяет нам увидеть, как люди соткали вокруг себя богатую семиосферу в терминах социальных видов.

Метамодернистская социальная онтология: Социальные виды. Эта монография началась с признания того, что многие академические дисциплины переживают кризис в отношении своих дисциплинарных объектов. Ответ, предлагаемый здесь, состоит не в том, чтобы отвергнуть кризис, а в том, чтобы его разрешить. Это было сделано по двум причинам. Во-первых, мы должны принять эти стратегии разрушения, потому что дезинтеграция концепций сама по себе является ценным корректором овеществления и неуместной конкретности обычных способов подхода в гуманитарных науках.

Часто нам нужно знать, что мы не заключены в категории, которые использовались для нашего определения. Поэтому деструктивная критика необходима - не только для дисциплины, но и для отдельных ученых - чтобы расчистить почву и разрушить наши старые представления, прежде чем мы сможем достичь одновременной деконструктивной энергичности и способности к реконструкции, которых требует наша работа.

Во-вторых, предоставление этой деконструктивной критики позволило нам раскрыть фундаментальную природу самих категорий, а также механизмов, которые их производят и поддерживают. Вместо фиксированных и овеществленных представлений о наших дисциплинарных объектах мы теперь можем видеть социальный мир в терминах социальной онтологии процесса с временными зонами стабильности, которые я называю "социальными видами".

Я описал социальные виды как 1) социально сконструированные 2) динамические кластеры

3), которые разграничиваются причинно-следственными процессами, закрепляющими важные кластеры. Социальные виды имеют тенденцию быть высокоэнтропийными и niḥsvabhāva (взаимозависимыми), а также пересекаться друг с другом. Более того, я выступал против

Стандартные оппозиции между социально сконструированным и реальным, культурой и природой, социальными и физическими свойствами. Основу данной монографии составляет попытка сформулировать последствия этой социальной онтологии для исследований в области гуманитарных и социальных наук.

Эта социальная онтология процесса предлагает новые модели для сравнения, фокус на процессах закрепления, а не на распознавании образов, и внимание к тому, как социальные виды населяют миры людей и других существ. Она предлагает новую исследовательскую парадигму, которая, признавая разнообразие и изменения, фокусирует внимание на процессах стабилизации и гомогенизации. Она раздваивает язык и социальные виды, чтобы мы могли изучать и то, и другое. Она также подразумевает, что мы должны отказаться от концептуального анализа как способа обучения. Вместо этого мы должны исследовать дисциплинарные категории как исторически запутанные, разворачивающиеся властные кластеры с конечным набором закрепляющих процессов. Из обломков дисциплинарных объектов я стремился построить новую модель исследования, но эта теория социальных видов требует, если вообще требует, повышенной рефлексивности по отношению к нашим категориям анализа. Последующие тома, написанные мной и (я надеюсь) другими, продемонстрируют ценность этого способа анализа.

Мой акцент на кластерах власти и каузальных процессах, закрепляющих такие типы, указывает на важные (и взаимосвязанные) вопросы о каузальности и власти, которые я вычеркнул из рукописи не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что у меня их было слишком много. Поясню: большая часть академического теоретизирования и морализаторства предполагает асимметрию власти. Однако консенсус по поводу того, что такое власть и как ее следует исследовать, был весьма ограничен. В той мере, в какой существует хоть какой-то консенсус в разных дисциплинах, власть либо понимается в терминах доминирования/подчинения (а-ля Фуко плюс или минус Грамши) или предполагается, что это нечто вроде причинно-следственной связи - власть индивида должна быть равна его способности вызвать изменения в поведении другого человека. Хотя этот подход нуждается в уточнении, он предполагает, что чем лучше мы сможем понять природу причины и следствия, тем лучше мы сможем понять власть, и наоборот. Между тем в последние десятилетия в естественных науках произошел ряд фундаментальных переосмыслений теории причинности. Отсутствие фундаментальной теории причинно-следственных связей, соответствующей нашему предмету, препятствует созданию чего-либо подобного в гуманитарных науках. (Гуманитарные науки - это не физика, но многое можно почерпнуть из философии медицины). То, что я представляю себе в качестве следующего проекта, будет способствовать этому на обоих фронтах - предоставлению новой теории причинности для гуманитарных наук (которая обязательно будет опираться на социальную онтологию процесса, сформулированную в этой рукописи) и изучению ее последствий для