Метамодернизм. Будущее теории - Джейсон Ānanda Джозефсон Шторм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но тем, кто мыслит преимущественно ценностными категориями и в значительной степени отказался от понятий "факты", я хочу еще раз подчеркнуть, что никому не приносит пользы, когда ученые искажают факты в угоду заранее определенным политическим или этическим целям. В этом отношении сторонники ценностного нейтралитета правы - ученые иногда виновны в искажении исходного материала в угоду невысказанным ценностям. Критическая работа по выявлению этих предубеждений должна продолжаться. Но проблема не в наличии ценностей как таковых; проблема в фальсификации доказательств. На самом деле, ключевым следствием апелляций к свободной от ценностей социальной науке в целом является то, что они загоняют различные мотивы в подполье. Именно утверждение о том, что социальная наука должна быть аполитичной, заставляет ученых маскировать свою политику под фактические утверждения, презрительные осуждения или замаскированные моральные суждения. Именно представление о том, что социальная наука должна быть свободной от ценностей или этически релятивистской, заставляет ученых скрывать свои этические идеалы, политические интересы и теологические обязательства. Резюмируя, можно сказать, что именно эти апелляции к ценностной нейтральности порождают крипто-теологии и крипто-этику.
В качестве альтернативы ученые должны стремиться к осознанию собственных ценностей и к тому, чтобы сделать свои мотивы явными. Проблема не в том, что мы выносим нормативные или ценностные суждения, а в том, что нам все еще необходимо раскапывать невысказанные или недотеоретизированные нормативные обязательства, которые лежат в основе конкретных подполей. Я согласен с Максом Вебером в том, что ценности имеют жизненно важное значение для определения исследовательских программ, и что нам также необходимо не допустить, чтобы наши надежды и страхи исказили наши выводы. Точно так же я согласен с Францем Боасом в том, что нам необходимо отказаться от представлений о культурном превосходстве и в этом смысле убедиться, что мы поняли другую культуру или историческую эпоху, прежде чем претендовать на то, чтобы судить о ней. (Это может быть полезным упражнением в смирении - представить, за какие моральные промахи нас могут осудить прошлые или будущие поколения). Нам нужно быть скромнее и меньше осуждать других.
Я также выступал против контрабанды ценностей, замаскированных под эпистемологическую критику. Но я также пытался продемонстрировать некоторые из многих возможных законных способов перехода от факта к ценности и наоборот. Повторюсь, проблема заключается не в сочетании этики и эпистемологии, а в путаных представлениях об их взаимоотношениях, которые можно прояснить, как только мы перестанем пытаться полностью запретить этику и дадим возможность свободно и безудержно анализировать ее роль в нашей работе. Как только этические нормы окажутся на поверхности, их можно будет подвергнуть тщательному анализу и обсуждению. (Хотя лучший способ изменить мнение людей - это, вероятно, истории, рассказы о личном опыте и особенно сочувственные анекдоты).
В связи с этим я утверждаю, что гуманитарные науки должны принять особую ценностную цель - человеческое процветание. Призыв к революционному счастью имеет конкретные последствия для ученых. Гуманитарные науки должны помогать нам процветать как человеческим существам. Во многих отношениях это возвращение к раннему представлению о цели гуманитарных наук и, в частности, либеральных искусств. При этом революционный характер цели обязывает нас признать, что многие люди на планете не в состоянии работать над своим полным расцветом, потому что их буквально не видят и не слышат, или потому что их экономическое положение ставит их перед рядом очень плохих "выборов".
По этой причине нам нужна политика сострадания и возвышения. Критическая этика добродетели перекликается с тем, что Пауло Фрейре называл в "Педагогике угнетенных" освобождающей педагогикой, направленной на критическое сознание, которое позволяет видеть социальные и экономические противоречия и, следовательно, преодолевать препятствия на пути к более полному становлению человека.129 Она также напоминает о том, что Хоркхаймер считал отличительной чертой различия между "традиционной" и "критической" теорией - а именно, что традиционная теория понимает себя в первую очередь как простое описание общества. В то время как критическая теория призвана изменить ее. Хотя пространство не позволяет более полно изложить конкретные политические проекты, которые можно было бы предложить, я имею в виду акцент на достоинстве, эгалитарной прямой демократии, отчужденном правительстве и, наконец, на том, что коренные активисты из племени цотциль называют "ичбайль та мук" или "помогать друг другу в достижении величия" в служении "лекиль кукслежаль" или "жизни, которая хороша для всех", основанной на "общинной связи с землей" и нашей нечеловеческой средой. Мое знакомство с "Революционным счастьем" - это предварительный жест в сторону того, как это может выглядеть.
Это также напрямую связано с работой, которую я продвигаю в этой книге. Мы все время пытаемся (и безуспешно) решить системные проблемы, обвиняя отдельных людей или наводя порядок в терминах. Однако для того, чтобы произвести значимые изменения, нам необходимо знать, как возникают социальные типы и как их свойства скрепляются вместе. Общий рефрен современной культурной критики заключается в том, что мы часто чувствуем себя в ловушке социальных категорий или несправедливых классификаций. Мы часто принимаем исторически обусловленные и изменчивые категории за универсальные или неизменные реальности - в результате чего социальные и природные виды сливаются воедино. Учитывая, что мы живем в вечно разворачивающемся, процессуальном социальном порядке, нам необходимо принять субъективность, способствующую постоянному самопреобразованию. По этим причинам я пытаюсь разработать гуманитарную науку, которая позволит нам ясно увидеть, как социальный мир производится в настоящее время, а также как мы могли бы производить его иначе.
8: Заключение: Становление метамодерна
Когда-то один человек отправился в далекий путь, чтобы научиться страху. За прошедшее время он становился все легче и ближе, искусством овладевали с ужасом. Но теперь, когда с создателями страха разобрались, пришло время для чувства, которое подходит нам больше. Речь идет о том, чтобы научиться надежде.
Эрнст Блох, Принцип надежды, том 1
Философов-метамодернистов не было, поэтому возникла необходимость стать одним из них. Я представлял себе всю эту монографию как своего рода инти- мативное философское упражнение, в ходе которого читатель учится дезинтегрировать понятия, практиковать деконструктивную бдительность, а затем достигать нового вида реконструктивной способности. Это дает частичную свободу от социальных типов, позволяя создавать новые,