Хмель - Алексей Черкасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лунные блеклые тени от деревьев, сгустки кустов по обочинам тракта, надвигающаяся ковыльная степь, как белая скатерть, темная улица Малой Минусы с бревенчатыми домами, с пятнами света в квадратных окнах, и опять дорога, степь, версты, широкая спина кучера Микулы.
Начинался Минусинск, сонно-дремотный, встревоженный собачьим лаем. И не успела Дарьюшка подумать, куда ее завезли, как тройка подвернула к глухим тесовым воротам, потом ворота распахнулись, как пасть зверя, и вороные рысаки один за другим потянулись в черную пасть по торцовому настилу и остановились.
Бородатое лицо отца придвинулось к Дарьюшке, вцепилось черными глазами, пощупало:
– Ну, как ты? Притомилась?
– Н-нет.
– Пойдем тогда.
– Куда пойдем?
– Да в дом, к Иннокентию Михайловичу. Управляющий мой. Отдохнем, переспим, а там, бог даст, и пароход придет.
– Какой пароход?
– «Россия» должна подойти.
– «Россия»? – Дарьюшка усмехнулась. – Чудно, папаша! Россия к нам не может подойти, это мы должны подойти к России. Это же так просто и так трудно. Каждый разбойник думает, что он подходит к России, а если разобраться, – он грабит Россию, грабит мучеников, святых людей, и России он совсем не нужен, разбойник.
Бородатое лицо медленно отстранилось.
– Умно рассудила. Как по книгам разложила. Оно так: не все люди надобны России, да куда от них денешься? Вот хотя бы от голодранцев, дармоедов?
– Я не знаю голодранцев и дармоедов. Если такие есть, как вот поселенцы в нашей Щедринке, так в том виноваты разбойники: чиновники, губернаторы, фабриканты, купцы и все насильники, которые грабят честных людей. И тогда честные люди, ограбленные, становятся голодранцами.
«Эге-ге!» – призадумался папаша, как бы со стороны приглядываясь к дочери.
– Умно, умно. Откуда только набралась? Как овца в репьях…
– Я не в репьях, – вполне рассудительно возразила Дарьюшка, не трогаясь с нагретого места в экипаже. – Если бы я была в репьях, я бы была похожа на вас. Была бы жадной и жестокой… Не ведала бы милосердия к людям, которых вы вечно мучаете. Я счастлива, что ушла из вашей меры жизни.
– Вот как! В какой же ты теперь мере?
– Я говорила: в третьей.
– Чушь городишь! Нету разных мер жизни. Есть одна – зримая, как ты, да я, да все округ.
– Неправда! И волки в одной мере с овцами? И мученики с грабителями? Погодите же, узнаете скоро, кто в какой мере живет.
– В каком понятии: «узнаете»? Дарьюшка торжественно ответила:
– Настанет день, когда с каждого спросится, как он живет. Добром или злом? Тиранством или мученичеством? И тогда каждый станет лицом к солнцу, и все увидят, какое у кого лицо. Никто ничего не спрячет.
Григорий, прислушиваясь к разговору отца с дочерью, невольно подумал: «Она нас всех за нос водит. Дуры так не рассуждают. Просто ей надо вырваться в Красноярск, подальше от тайги, а там… Это мы еще посмотрим! На пароходе я займу отдельную каюту, и тогда…» Григорий не подумал даже, что Дарьюшка никогда не была дурой в том смысле, как он разумел. Ему ли, фронтовому казачьему есаулу, разбираться в тонкостях психического расстройства!
– Ну, а мое лицо какое? – глухо, словно по принуждению поинтересовался отец, кося глазом на молчаливо торчащего долговязого Григория. – Что на моем лице пропечатается?
– Лихоимство и жадность, – спокойно ответила Дарьюшка. – Вам все мало. Миллион – мало. Два миллиона – опять мало. А рядом люди нищие, бедные, как поселенцы в Щедринке, и вы их никогда не видите. Потому что душа из жадности и жестокости.
Отец схватил Дарьюшку за руку, стиснул запястье:
– Притворщица ты, голубушка! Гляди, как бы хуже тебе не было. Пойдем!
От окрика отца, от того, как он больно стиснул руку, Дарьюшка притихла и покорно пошла в каменный белый дом, где их встретила интеллигентная нарядная дама, жена управляющего Минусинской конторой, Аннушка. Она сообщила, что муж ее, Иннокентий Михайлович Пашин, вчера уехал в Усть-Абаканское по известному делу и пробудет там дня три и что она очень рада видеть в добром здравии милого Елизара Елизаровича да еще с красавицей дочерью.
Елизар Елизарович отозвал хозяйку в сторону, что-то шепнул. Та вскрикнула: «Боже, какой ужас!» Дарьюшка оглянулась: на нее в упор уставились округлые белые глаза.
– Когда же будет «Россия»? – спросил отец.
– Наверное, послезавтра.
– Подождем.
Дарьюшку поместили в отдельную комнату с полукруглыми огромными окнами в сторону пустынной ярмарочной площади, за которой виднелся трехэтажный дом знаменитого купца Вильнера – высокий, светящийся, похожий на маленький Зимний дворец.
Хозяйка умильно улыбалась:
– Такая красавица! Ты меня не забыла, Дарьюшка? Дарьюшка уселась на венский стул и, не сняв перчаток, сцепила ладони пальцами.
– Ты в ту зиму гостила у Василия Кирилловича, и мы часто встречались. Помнишь?
– Ах, что вам от меня нужно? – отмахнулась Дарьюшка. И отвернулась к окну.
– Надо раздеться, милая.
– Не хочу.
– Но…
– Ах, оставьте меня! Подошел отец.
Тяжелая рука легла на плечо:
– Чудишь? Живо разденься!
Не подымаясь, Дарьюшка расстегнула жакетку, но отец поднял за плечи, встряхнул, стащил жакетку и погрозил пальцем.
– Шура, ты будешь здесь. Ухаживай за барышней, – наказала хозяйка служанке, курносой толстухе в цветастом ситцевом платье.
Оставшись наедине с толстушкой, Дарьюшка подошла, пригляделась.
– У тебя шеи совсем нет.
– Как нету? Вот она, шея.
– Туесок, не шея. И сама ты ужасно толстая. Ан гро, анфан тэррибль, – дополнила Дарьюшка по-французски, что означало: «В общем, ужасный ребенок».
– Скажете, барышня, – пухло отдувалась служанка, боязливо поглядывая на доченьку миллионщика и не понимая, отчего такая раскрасавица сошла с ума? И денег – куры не клюют, и женихов, наверное, сколько хочешь, – знай выбирай, а вот поди ты!
– Как тебя звать? – приглядывалась Дарьюшка.
– Шурой звать. Александрой, значит.
– Шура-Александра? Ан гро, анфан тэррибль!
– Не понимаю, что говорите-то?
– Ан гро, ан гро! Ты почему такая толстая?
– Так уж толстая! Вот кабы видели мою сестру, тогда бы узнали, какие бывают толстые. Она вот в эту дверь не влезет.
Дарьюшка поглядела на створчатую дверь, захохотала.
– Не влезет! Ха-ха-ха! Как же она, ха-ха-ха, на свете живет?
– А што ей подеется? Живет я хлеб жует, А мужик у нее подтощалый, и злющий, как волк. Весь дом тятеньки к рукам прибрали, со скотом и с пашней, и меня, разнесчастную, вытурили. Ушла в город. Схудала от такой жисти по чужим людям.
– Схудала? Ой, боженька! Ха-ха-ха! Схудала! Ха-ха-ха!..
На раскатистый смех Дарьюшки примчалась встревоженная хозяйка, а за нею Елизар Елизарович.
– Вот смеется надо мной барышня, – отпыхивалась пухлощекая служанка. – Грит. шеи у меня нету-ка. И толстая, грит.
Елизар Елизарович повеселел:
– Ловко она тебя! А шеи, Александра, и пра слово нету. И телом тебя бог не обидел. – И шлепнул служанку по ее пышному заду, как бы в знак своей милости и доброго расположения духа.
III
Каждый раз, гостюя в доме Иннокентия Михайловича Па-шина, Елизар Елизарович потешался над его выжившими из ума родителями – Мишей и сухонькой старушкой Клавой.
Случайно или как, Дарьюшка за поздним ужином в гостиной оказалась на другом конце стола меж ними.
Старички, иссохшие и смахивающие на мумий, в некотором роде были историческими персонами Минусинска.
Когда-то Пашин имел большое дело, владел паровыми мельницами, винным и кожевенным заводами, взял из трех банков весь свой наличный капитал – более ста тысяч золотом – и объявил себя банкротом. Мельницы и все заводы пошли с молотка. Остался только двухэтажный каменный дом с надворной постройкой, пара гнедых иноходцев я единственный сын Кеша, женатый на дочери купца Паталашкина Аннушке.
Все в городе знали, что Пашин «свихнулся» и все сто тысяч золотом будто где-то запрятал. Сын подступал к отцу и так и эдак, но ничего не добился, кроме туманного обещания, что «золотой клад, бог даст, добром обернется». Каким добром? Неведомо! Жди, Кеша, и не горюй. Но ведь на одних обещаниях не проживешь на белом свете – жрать-то надо, и стариков кормить к тому же. Вот и пришлось Иннокентию Михайловичу определиться в управляющие чужими делами, и, мало того, кряхтеть и не роптать, когда таежный медведь Юсков учинял всяческое изгальство, да и жену Аннушку прибрал к рукам. Эх, если бы папашины сто тысяч!..