Хмель - Алексей Черкасов

Насытившись вволю зрелищем поверженного, Григорий повернул обратно в Белой Елани.

– Какие мерзавцы! – сказала Ада.

– В Российской империи сие дозволено, – развел руками Вейнбаум.

– Ты все шутишь…

– Что ж нам делать, безоружным, если не шутить? Ну, а вы, Ольга Семеновна, настоящая Марфа-посадница!.

– Ох и струсила я, боженьки! Думала, как рванут платье, тут тебе и обе книжки вывалятся.

– С этими книжечками мы бы все прогулялись в казачий Каратуз, а потом и до губернии бы дотопали, – усмехнулся Вейнбаум.

Ада сцепила на груди пальцы.

– Какое зверство! Они ее замучили… Мы ее не можем оставить в таком положении.

– Что ты предлагаешь? – спросил Вейнбаум.

– Увезти в Минусинск.

– Гуманно. Но как это сделать?

– Гриша! – воскликнула Ада. – Ты шутишь!

– Я не шучу: кто тебе ее отдаст! Или ты думаешь ворваться к казакам и отбить ее силой?

– Исаак, что ты скажешь? – обернулась Ада к Исааку Крачковскому.

Тот тоже ничего не мог придумать.

– Навряд ли мы ей поможем, Ада. Да и слушать нас не станут. Здесь, Ада, не Минусинск, казачья земля. И казачий Каратуз рядом. Староверы грязью закидают, а казаки шашками изрубят. Без суда и следствия, как бунтовщиков-провокаторов. Это они умеют оформить. В два счета. За семь месяцев пребывания в ссылке в Белой Елани нас с женою пять раз обыскивали, наскакивали на улицах, закидывали грязью и гнали из деревни, как собак.

– Если бы только это, – грустно отозвалась больная жена Крачковского.

– Если бы только это! – повторил Крачковский.

– Дарья может погибнуть, – не унималась Ада. – Вы же видели?

– Именно, – подтвердил Крачковский. – Юскова сейчас в таком состоянии, что ей уже никто ничего не сделает. Все, что можно было, они уже сделали. Довели до последней черты, или, как она сама сказала, до «третьей меры жизни».

Вейнбаум хлопнул себя по коленям:

– Сейчас надо убираться ко всем чертям, как по предписанию атамана Енисейского казачьего войска. Примут черти, а?

– Ты все шутишь, Гриша…

– Безо всяких шуточек, Ада. Но где же наш Рыцарь Мятежной Совети – Гавриил Иванович?

– Дарьюшка удивилась, узнав Гриву, – сказала Ада. – Они, кажется, были в близких отношениях. Он так смутился…

– Она горела, как факел, – вспомнил Вейнбаум. – Я бы скорее ее назвал Рыцарем Мятежной Совести.

В сенях послышался шум, будто что-то искали. Крачковский быстро вышел и вскоре вернулся встревоженный. Захватив железный ковшик с кухонного стола, снова ушел. Вернулся не скоро и не один: с ним был Гавриил Грива.

Все молча уставились на него: все лицо горного инженера было в кровавых порезах, одежда и сапоги в грязи.

– Казаки? – тихо спросила Ада. Грива ничего не ответил.

VI

В крестовом доме братьев Потылицыных – прямо через улицу от дома Юсковых – Дарьюшку встретили перепуганные невестки Григория – Фекла Андриановна, жена Пантелея, и Марья Никаноровна, жена Андрея Андреевича. Одна – высокая, сухая, остроносая, в черном, как монахиня; другая – толстая, неповоротливая, как сытая корова.

Дарьюшку пронесли в горенку Григория с окнами в ограду и уложили на холостяцкую узкую кровать.

– Куда вы меня? Куда? – стонала Дарьюшка, дрожа всем телом и бросая тот же стригущий, отчужденно холодный взгляд на поджарого Григория, осторожного и предупредительного, то на длинную Феклу, то куда-то мимо в мутное окно с цветочными горшками. – Как я иззябла!..

Фекла Андриановна подсказала, что Дарью надо бы растереть спиртом, в бане бы попарить.

– Простыла она. Гли, какая! У Сумковых ноне топили баню. Сбегай, Марья, узнай. Если остыла баня, дров подкинь в каменку.

– Одной-то мне боязно. Баня-то у них эвон где, у Малтата.

– Идите с Андреем.

– Ишь как! – вздулась Марья, не трогаясь с места.

– Живо! – подстегнул Григорий, а сам направился к Юсковым.

Вскоре в дом ввалились Юсковы: два Елизара, Александра Панкратьевна и домоводительница Алевтина Карповна.

Елизар Елизарович прошел в горницу, посмотрел па дочь, хмыкнул в бороду и вернулся в избу.

– Добегалась, дура! – И, строго взглянув на жену, пригрозил: – Вот до чего довело твое попустительство и слабохарактерность. У девки дурь через края хлещет, а ты ей потворствовала, И батюшка тоже. Хороша она теперь, смотрите!

Старик Юсков виновато погнулся и, шаркая подошвами, прошел в горенку, а за ним мать Дарьюшки с Алевтиной Карповной.

Елизар Елизарович подступил к Григорию и, глядя в упор, спросил:

– Как соображаешь в дальнейшем? Григорий охотно ответил:

– Если позволите, пусть останется у нас.

– В каком понятии «останется»?

– Моей женой.

– Я свое слово сказал давно, перемены не будет. Ты для меня, Григорий, как правая рука. Потому – движение у нас определенное, как по большому тракту.

Григорий помалкивал. Что-то насторожило его в состоянии невесты. Пугали ее отчужденно холодные глаза, обрывчатое бормотание, «как у сумасшедшей», не свихнулась ли? Но тут же гнал сомнение; просто Дарьюшка простыла, перепугалась по дороге к дому Ефимии.

– Ну, как?

– За счастье почту, Елизар Елизарович.

– С богом, Гришуха! – обрадовался родитель. – Скажу Алевтине, чтоб икону принесла, и благословлю, как по нашей вере. Пожелаешь, повенчаетесь в городе. Приданое, какое полагается, сготовлено, хоть сейчас возьми. Бумаги на мельницу и вступление в пай уладим в Красноярске. А сейчас медлить нельзя. Последний пароход придет в ту пятницу.

– А здоровье Дарьи Елизаровны?

– Молодое тело живуче, Гришуха. В случае чего, так в большом городе и большие доктора в наличности.

Домоводительницу Алевтину Карповну послал за иконой. Александра Панкратьевна сморкалась в платок:

– Што с ней поделалось-то, осподи! Меня не признает. Огнем горит; в чем дух держится?

– Не распускай нюни! – прицыкнул Елизар Елизарович. – Она к своей судьбе пришла, радоваться надо. Благословим с легкостью, и жить будут миром и радостью.

Даже старик Юсков, немало повидавший на своем веку, и тот не выдержал церемонии «родительского благословения», поплелся к себе. Да и у Григория ком застрял в глотке от одного взгляда на нареченную. Вышло так, что Елизар Елизарович со старинною иконою в руках и Александра Панкратьевна с зажженною свечою благословили одного жениха в те минуты, когда невеста, то вскакивая на постели, то порываясь сорвать с себя одежды, отбиваясь от костлявых рук Феклы Андриановны, металась, как щука в бредне.

Григорий принял от Елизара Елизаровича нерукотворный образ вместе с самотканым полотенцем и понес поставить в передний угол на божницу. Братан Андрюха подал стул, чтобы подняться к божнице.

– Богородица пречистая, спаси и сохрани! – раздались голоса по горнице.

Елизар Елизарович, взглянув на Дарьюшку, готов был сам бежать без оглядки, но одолел слабость.

– Душно, душно! – стонала Дарьюшка.

– Потерпи, доченька. Ненаглядуньюшка моя, – утешала мать.

– В баню несите! – приказал Елизар Елизарович. – Самое верное от простуды.

Дарьюшка вскидывала руки, сбивала ногами одеяло.

– Жжет, жжет. Внутри все сгорело. Пить, пить!.. Подносили воду – ни капли не проглотила: до того плотно сжимала зубы и мотала головой.

– Убили, убили!

– Кого убили, Дарьюшка?

– Тимофея убили. Тиму! Я к нему сейчас. Сейчас, сейчас!..

Закутали несчастную в стеганое одеяло и на руках понесли в баню. Парили березовым веником, грудь растирали натертой редькой и до того уходили болящую, что она лишилась сознания.

Призвали престарелую бабку Крутояриху, и та крестила Дарьюшку, нашептывая на ключевую водицу, окропила горницу и постель, чтоб изгнать «нечистую силу».

Когда синь пасмурного рассвета потемнила огонь десятилинейной лампы, Дарьюшка забылась в тяжком сне.

Бабка Крутояриха сунула руку под спину Дарьюшки, порадовала:

– Слава создателю, жить будет. В пот кинуло. Постель – хоть выжми.

Григорий за ночь не сомкнул глаз, осунулся и почернел. Самому себе не верил, что женился, а тут еще толстуха Марья набралась деревенских слухов, будто бы Дарья сошла с ума, в чем клятвенно заверяли ее Лукерья Зырянова и Ольга-приискательница.

«Так и так везти в город», – успокоил себя Григорий и пошел к тестю.

Говорили мало, пили много. Две бутылки коньяка на двоих и десятка два деловых слов.

Тем временем пробуждение Дарьюшки перепугало Александру Панкратьевну и золовку Григория Феклу Апдриановну.