Царьград (сборник) - Александр Харников

И вот теперь мы прогуливаемся по набережной в тени вековых платанов и шелковиц. Тихо плещет вода, а Ольга, наконец одетая, как и положено ее полу, внимательно слушает меня, опустив голову и крутя в руках кружевной зонтик. Только вот одета она, скорее, по канонам тридцатых годов будущего века, а не семидесятых нынешнего. В этом я усмотрел влияние Ирины. Правда, Ольге всё это идет, и я не могу на нее налюбоваться.

Да, после некоторых размышлений, она перебралась от журналистов в госпиталь, где возится с детишками беженцев, и теперь заявляет, что хочет стать врачом. Она уже знает, что в нашем обществе муж не запирает жену в доме, а дает ей возможность для собственного развития. Ну, она должна знать, что это смотря по тому, какой муж и какая жена. Ну станет она врачом, так, значит, так тому и быть. Дело нужное, дело важное, а если наши с ней отношения будут иметь продолжение, то свой врач в доме – человек совсем не лишний.

Помнится, и в нашей истории ее устремления в жизни тоже были медицинско-гуманитарные (она была начальницей приюта для неизлечимых больных, а потом – смотрительницей Стрекаловской больницы в Москве), и было бы неплохо, если бы она реализовала себя именно на этой ниве.

Но сейчас наш разговор был о литературе. Подумать только, через час меня ждет катер, вечером мы отправляемся в очередной поход и неизвестно когда вернемся, но, во-первых, «маленький низзья», а, во-вторых, с ней интересно просто так говорить, а еще интересней – ее слушать..

Сейчас ей вздумалось поговорить о своем великом деде, Александре Сергеевиче Пушкине. Конечно, она не могла его знать, его убили, когда ее отцу было всего четыре года. Сейчас же она устроила мне на эту тему самый форменный допрос:

– Скажи, здесь все возятся со мной, потому что я внучка Пушкина? Да?! – она стукнула меня по руке зонтиком. – Когда я спросила о Пушкине у Александра Васильевича Тамбовцева, ну знаешь, старенький такой дедушка, так он мне ответил – Пушкин наше всё. Как это всё?!

Я вздохнул:

– Понимаешь, Оля, большое видится на расстоянии… И, кроме того, я старый солдат и не знаю слов любви…

– Тоже мне старый, – на этот раз она ткнула зонтиком меня прямо в грудь. Больно же! В следующий раз бронежилет на свидание надену. – И вовсе не старый, а совсем молодой. Это Александр Васильевич старый, и Игорь Петрович, который доктор. Да, а почему его все профессором называют?

– А потому что он и есть профессор, – отмахнулся я. – Ольга, пойми, если ты хочешь поговорить о литературе, то это не ко мне… Не умею я об этом. А про твоего деда сказать могу только одно, до него земля наша была пуста и по ней бродили рыкающие звери, именуемые пиитами, завывая что-то невразумительное. Ничего из написанного до твоего деда читать нормальному человеку невозможно. Он для русской литературы, как Адам для человечества, первый показал, что писать можно простым общеупотребительным языком, и это хорошо. Рыкающие звери, конечно, вымерли не сразу, но после Александра Сергеевича будущего у них не было. Извини, если что не так сказал, но для меня, например, ты не внучка великого поэта, а просто «милая Оленька», и это тоже значит, что ты мое «всё». Ведь без вас, женщин, нам мужчинам все одно что жить, что помирать.

– Спасибо, – привстав на цыпочки, она неожиданно чмокнула меня в щеку. – Я это запомню. А теперь, – она посмотрела на маленькие дешевые китайские часики на своей руке – наверняка это подарок Ирины, – тебе пора, уже час дня. Прощай. – Она еще раз чмокнула меня в щеку, да так ловко, что я не сумел увернуться, и побежала по направлению к госпиталю. Отбежав метров на двадцать, она обернулась. Лицо ее было мокрым от слез:

– И помни, Игорь, милый мой, я буду тебя ждать, если надо, то всю жизнь!

24 (12) июня 1877 года, середина дня. Константинополь. Дворец Долмабахче

Капитан Александр Васильевич Тамбовцев

В комнату, любезно предоставленную мне комендантом города Никитиным, дежурный милиционер – здоровенный грек в расшитой желтой тесьмой жилетке, с роскошными черными усами и глазами навыкате – ввел человека, с которым мне сегодня придется сразиться. Естественно, в переносном смысле, а не врукопашную. Физически Андрей Иванович Желябов меня бы, пожалуй, осилил. Все же мне было уже 58 лет. Да и болезней – вагон и маленькая тележка. А он – двадцатишестилетний крепыш, который, наверное, запросто согнул бы пятак и завязал в узел железный прут.

Вообще, будущий главарь цареубийц выглядел весьма импозантно. Передо мной стоял хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким изображали его на поздних рисунках. У него были вьющиеся темно-каштановые волосы и такого же цвета окладистая борода. Небольшие, глубоко сидящие карие глаза смотрели на меня немного насмешливо. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка.

– Присаживайтесь, господин Желябов, в ногах правды нет, – сказал я, делая жест конвоиру, чтобы тот вышел и оставил нас наедине.

– А где она вообще есть-то, – пошутил Желябов, – господин… не знаю, как вас зовут.

– Можете называть меня Александром Васильевичем, – ответил я своему визави. – Впрочем, мое имя и отчество вам ни о чем не скажут.

Желябов внимательно посмотрел на меня:

– Александр Васильевич, а ведь вы не жандарм и не полицейский, – вдруг сказал он. И, немного подумав, добавил: – И вообще, мне кажется, что вы не из России – уж говор у вас какой-то… Словом, не здешний…

«Ай да молодца! – подумал я. – Умен, умен – очень жаль, что такой человек подастся в убийцы». А вслух сказал:

– Давайте договоримся, Андрей Иванович, не на все ваши вопросы я могу дать ответ.

– Я отвечу вам тем же, Александр Васильевич, – добродушно улыбнувшись, сказал мне Желябов. – Ведь наша беседа – не допрос? Следовательно, я, так же как и вы, волен отвечать на ваши вопросы, или нет?

– Естественно, – ответил я, – только я знаю о вас столько, что у меня совершенно нет надобности клещами вытягивать из вас признания, скажем, о ваших контактах с «чайковцами», участии в «хождении в народ», о ваших товарищах, которые, так же как и вы, были арестованы за попытку пропаганды социалистических идей.

Желябов перестал улыбаться и посмотрел на меня настороженно.

– А вы ведь, Александр Васильевич, действительно знаете очень многое… Скажите, откуда вы?

Я посмотрел прямо в глаза своему собеседнику:

– Если я скажу вам правду, Андрей Иванович, то вы мне не поверите и посчитаете за сумасшедшего. Но знайте, я хочу предупредить о пагубности вашего пути и об опасности того, чем вы займетесь в течение ближайших нескольких лет.

– Гм, – задумчиво сказал Желябов, – и в чем пагубность моей революционной деятельности? Я и мои товарищи считаем, что наступило время социалистических преобразований в России и пропагандировать идеи этих преобразований – святое дело.

– И много мужиков и фабричных рабочих разделяют ваши идеи? – поинтересовался я. – Ведь именно они чаще всего и сдавали вас полиции.

– Я понял, что народ наш для этих идей еще не созрел, – с горечью сказал Желябов. – Надо искать какой-то другой путь для борьбы с самодержавием.

– Речь идет о терроре? – поинтересовался я. – Помнится, господа Чернышевский и Зайчневский уже пробовали призвать мужиков «к топору». И что у них из этого вышло?

– Нет, террор – это не наш метод борьбы. Все террористы для меня враги более, чем монархисты. Путь террора слишком ответствен.

Я не удивился, услышав эти слова от самого известного в российской истории террориста. В 1877 году Желябов думал именно так. Лишь в ходе «процесса 193-х» он познакомился в тюрьме с «фурией террора» – Софьей Перовской, дочерью бывшего губернатора Санкт-Петербурга. В настоящее время Желябов больше уповал на пропаганду социалистических идей в народе.

Между тем Желябов мало-помалу разгорячился и стал вещать, как будто он находился не под арестом, а на собрании кружка народников.

– Да, террор – это путь в никуда, – сказал он. – Но история движется ужасно тихо. Надо ее подталкивать. Иначе вырождение наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело… Теперь больше возлагается надежд на «подталкивание» истории…

– Но если толкать историю в загривок, – сказал я, – можно дождаться того, что она обернется и в ответ треснет кулаком вас в лоб. Ведь, допустим, вам удастся поднять народ на бунт. Бунт побеждает – царя свергли, правительство разогнали. Что дальше?

– Дальше мы, революционеры, передадим власть народу, – с пафосом заявил Желябов. – И пусть народ сам установит форму правления.

– Это что-то вроде французских санкюлотов, только на наш, российский манер? – осторожно спросил я.

– А хотя бы и так, – с вызовом ответил мне Желябов. – Чем вам не нравится Национальное собрание и слова: «Liberté, Egalité, Fraternité!» – «Свобода, Равенство, Братство!»?