Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Был ли Евгений Лаппа талатливым художником или «шалопаем», как считает Паршин, неизвестно. Существенно, что для Булгакова он стал моделью юноши-скульптора, брата героини. Т. Н. рассказывает, что в 1918 году Евгений Лаппа был призван в армию и погиб в первом же бою. Булгакову во время написания пьесы «Братья Турбины» это трагическое событие известно.

Далее, горничные… Нет! — якобы продолжает строка за строкою опровергать все ту же бедную книгу Татьяна Николаевна. И, по словам Паршина, «рассказывает, что в 1913 году у Булгаковых было две горничных, хотя жили они на один дом»[268].

Очень сомневаюсь, чтобы Т. Н. могла сморозить такой вздор. Да и сам Паршин уже записал с ее слов о доме Булгаковых в 1913 году: «У них кухарка была и горничная…»[269]

Прислуги две, как было принято в таких семьях, — в доме Булгаковых в Киеве, на Андреевском спуске, или, что более знакомо читателям, у Филиппа Филипповича Преображенского в Москве, в повести «Собачье сердце». Прислуги две — кухарка и горничная. Но горничная — девушка, обслуживающая горницы, чистые комнаты, — одна. В пьесе же Булгакова «Братья Турбины» речь идет не о прислуге, не о кухарке, а о двух горничных и, следовательно, о двух квартирах.

Как видите, ненависть — плохой советчик.

А вот и далее: «Она говорила, что „Братья Турбины“ ничем не напоминали ей семью Булгаковых», — уличает меня Паршин. И — на той же странице! — приводит такие слова Т. Н.: «Вы знаете, я видела эти пьесы, и не один раз, но о чем там, содержание — совершенно вылетело из головы, ничего не могу сказать. Вот, хоть убейте! Не знаю»[270].

Есть и другие сомнительные ссылки на ее свидетельства: «…Предположение, что прообразом героини пьесы Кэт Рында является Т. Н. Кисельгоф, Татьяна Николаевна уверенно отвергла, так же как и предположение, что в пьесе могла отразиться история любви ее и Михаила Булгакова. Это бы ей, я полагаю, запомнилось»[271].

Нет, не запомнилось.

О том, что ее нет в произведениях Михаила Булгакова, Т. Н. говорила мне с горечью и обидой. Это она тяжко выхаживала его во Владикавказе во время тифа, но в «Записках на манжетах» ее нет. Нет в «Белой гвардии». Нет в «Театральном романе». Нет в «Записках юного врача». Хотя в годы их брака она всегда была рядом. Может быть, потому он ее и не видел, что она была слишком близко? Впрочем, рассказывая об этом, Т. Н. называла только сочинения, прочитанные или перечитанные ею уже в новое время — в эпоху посмертного вхождения Булгакова в литературу. С рассказом «Мне приснился сон» произошел даже маленький инцидент.

В этом фрагменте герою, в котором нетрудно узнать автора, снится счастливое прошлое: Рождество, киевская квартира, но не та, на Андреевском спуске 13, а другая, тоже на Андреевском, на самом верху, на углу с Владимирской… снится живым и здоровым погибший на войне брат, клавир Фауста над раскрытыми клавишами пианино и… Софочка.

«В громадной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат! Их не перечесть, и в каждой из них важные обольстительные вещи. <…> От парового отопления волнами ходило тепло, сверкали электрические лампы в люстре, и вышла Софочка в лакированных туфлях. Я обнял ее. <…> На Рождестве я вел под руку Софочку в кинематограф, снег хрустел у нее под ботиками, и Софочка хохотала».

Я своею рукой переписывала булгаковские тексты — пером, потом, на машинке, перепечатывала каждую букву этих текстов, готовя их к печати, и уже хорошо слышала внутренний голос писателя… Знала этот дом на углу против церкви, эту «тихую и важную» дверь подъезда, лестницу… И, конечно, понимала, что речь о Тасе и ни о ком другом. А имя? Ну, трудно ли заменить имя, тем более что он взял его совсем близко — имя ее младшей сестры.

(Я уже сталкивалась с этим приемом в прозе Михаила Булгакова. В «Белой гвардии» Виктор Мышлаевский очень похож на Николая Сынгаевского, друга юных лет. Фамилию писатель заменил, а имя взял совсем близко — имя его младшего брата, Виктора. Правда, у Николая Сынгаевского было сдвоенное имя — Николай Николаевич. И Мышлаевскому, сохраняя тепло прототипа, Булгаков дал сдвоенное имя: Виктор Викторович.)

Вот по этому поводу, но совершенно спонтанно и без вопросов с моей стороны, Т. Н. сказала с неожиданной ревностью: «Софочка — это я». Добавила с каким-то выражением упрямства, вероятно, свойственным ей в молодости: «Это у меня были лакированные туфли». И по настороженным ее глазам было видно, что она не верит, что я ей верю.

Но и это был отклик на свежую публикацию.

А в молодые годы сочинения Михаила Булгакова проходили мимо нее. Она не запомнила повесть «Первый цвет», по-видимому, посвященную его — и ее! — «беспечальному поколению». Об этой повести Булгаков писал в письмах. Константину (в феврале 1921 года): «У меня в № 13 (в Киеве, на Андреевском спуске. — Л. Я.) в письменном столе остались две важных для меня рукописи: „Наброски Земского вр<ача>“ и „Недуг“ (набросок) и целиком на машине „Первый цвет“. Все эти три вещи для меня очень важны». Надежде (в апреле того же года): «На случай, если я уеду далеко и надолго, прошу тебя о следующем: в Киеве у меня остались кой-какие рукописи — „Первый цвет“, „Зеленый змий“, а в особенности важный для меня черновик „Недуг“. Я просил маму в письме сохранить их». Правда, далее он поручает Надежде «сосредоточить все в своих руках и уничтожить». Но месяц спустя снова возвращается к этой теме: «В случае отсутствия известий от меня больше полугода, начиная с момента получения тобой этого письма, брось рукописи мои в печку [за исключением, пожалуй, „Первый цвет“]».

Ко времени встречи с Т. Н. письма Булгакова, сбереженные Н. А. Земской, были мне хорошо известны. И, конечно, я мечтала узнать у Татьяны Николаевны хоть что-нибудь о повести «Первый цвет» и что-то — дополнительно к изложенному выше — о владикавказских пьесах. О повести она не могла сказать ничего — ей было неизвестно это название. А пьесы… «Какие пьесы? — возразила Т. Н. — Он написал и поставил там одну пьесу: „Братья Турбины“». Названия «Самооборона» и «Парижские коммунары» ей ничего не говорили. А «Сыновья муллы»? Спектакля она не помнила. Точнее, не помнила, что был спектакль. А о том, как сочинялась пьеса, с удовольствием рассказывала.

Рассказывала о соавторе: нет, это был не Беме… местный был соавтор, ингуш… или осетин… нет, все-таки ингуш… И о том, что писали «у нас дома»… или у него?.. вернее, и там и там… И о том, как в это время жили… «Не голодали, — говорила Т. Н. — Ели все-таки каждый день». (Попробуйте вы, нынешние, услышать это «все-таки каждый день»; это ведь означает: по крайней мере один раз в день; потому что в их семейной жизни бывали времена, что и не каждый день…) На что жили? Ну, не на зарплату же! Была золотая цепь, подаренная ей матерью; большая и довольно толстая цепь. «Приданое?» — переспросила я. «Ну, это не называлось приданое. Просто мама подарила…» Ну вот, снимался кусок (Т. Н. показывала руками длину в несколько сантиметров). И продавался. Потом она покупала печенку, готовила паштет… А вообще-то ели картошку, огурцы, подсолнечное масло.

«Пища здоровая», — сказала Т. Н. и засмеялась. Засмеялась потому, что в советской России, в которой то и дело чего-то не хватало на всех — то хлеба или муки, то мяса, молока или масла, в очередной раз подымалась волна пропаганды умеренного питания как «здорового образа жизни».

«У него была круглая, жаркая печка, — писал о соавторе Булгаков в „Записках на манжетах“. — Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы». Теперь я слушала Т. Н., и мне казалось, что в «Записках на манжетах» изображена не жена загадочного соавтора, а она, Татьяна Николаевна, с ее винегретом…