Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому вопрос, якобы заданный Паршиным Татьяне Николаевне в мае 1981 года: «А вам Яновская не давала читать книгу?..» — слишком нелеп, чтобы прозвучать на самом деле.
А привозила ли я Татьяне Николаевне какие-то рукописи? Да, конечно. И конечно, это не были давно отвергнутые издательством, тяжелые рукописи первых двух книг о Булгакове. Зачем старой женщине читать всё это? Когда читать? В те два дня, что я была в Туапсе и более всего хотела ее слушать?
Оставив в камере хранения на вокзале маленький чемодан, я пришла к ней с легким, почти условным портфельчиком в руке. Три-четыре журнальные публикации в подарок… Три-четыре десятка машинописных страниц — предполагаемые статьи о том, как (цитирую слова К. М. Симонова) происходило «становление» моего героя: мне хотелось кое-что проверить в них… И еще там был машинописный текст «Необыкновенных приключений доктора» — это Татьяне Николаевне я не показывала; это предстояло читать вслух несколько дней спустя, прямо на бывшем поле боя у Чечен-аула, в присутствии школьного учителя из этого самого Чечен-аула и двух молодых историков из Чечено-Ингушского НИИ…
Реакция Т. Н. на привезенные материалы оказалась неожиданной. Любезно заглянув в журналы и, как я рассказывала выше, вполне непосредственно отреагировав на посвященный ей автограф, она вдруг решительно пододвинула к себе машинописные листы и сразу же принялась читать их. Наш диалог явно разваливался, не начавшись… я молча размышляла, как бы ее отвлечь от этого сплошного чтения… но тут она вдруг подняла голову и сказала: «У вас ошибка. Отец Булгакова умер не в 1907 году, как вы пишете. По-моему, это было позже, в 1909-м. Мы познакомились примерно через год после смерти его отца».
К этому времени дата смерти А. И. Булгакова мне была очень хорошо известна, откуда взялась ошибка (ее ошибка, а не моя), было непонятно, но я не стала пускаться в споры — моя задача была не спорить, а слушать. А некоторое время спустя, но в тот же день снова что-то завихрилось вокруг даты, на этот раз другой даты — я спросила о годе ее рождения. Вообще-то задавать столь щепетильный вопрос булгаковским дамам — Елене Сергеевне, Любаше, Надежде Афанасьевне — я избегала; предпочитала вычислить самостоятельно, по каким-нибудь документам, прямым или косвенным. Но в этот раз меня занимал вопрос: сколько, собственно, лет было Татьяне Николаевне, когда она венчалась с Булгаковым? Уж очень настойчиво из уст Надежды Афанасьевны (ранее) и из уст Т. Н. (теперь) звучала фраза: «Невеста была слишком молода, и священник (А. А. Глаголев был священником) не хотел венчать…»
И тут, к моему изумлению, Т. Н., прежде чем назвать год своего рождения (1896), торопливо достала паспорт, раскрыла его и предъявила мне. Чем ужасно меня смутила: я же не милиционер, чтобы проверять удостоверения личности! И лишь потом, вернувшись в Харьков, в беседе с ее племянницей Т. К. Вертышевой, поняла в чем дело.
«Моя мама — младшая сестра Таси, — говорила Тамара Константиновна, дочь Софьи Николаевны Лаппа-Вертышевой, — и родилась в 1895-м; притом они не погодки — у них разница в два-три года. Тася родилась приблизительно в 1892-м»[257]. Да, Т. Н. очень не хотелось стареть. Это так естественно. А тут при каком-то обмене паспортов очень кстати ошиблась паспортистка, нечаянно убавив ей несколько лет. С тех пор, рассказывая о своих юных годах, Т. Н. делала небольшие поправки с законной оглядкой на паспорт. И свою первую встречу с Михаилом, состоявшуюся примерно через год после смерти А. И. Булгакова, перенесла с 1908 года на 1910-й. Долго придерживаться двойной хронологии ей было, впрочем, не под силу. Ну, не умела она врать! И уже в записях Паршина даты восстановились: в 1908 году она познакомилась с Булгаковым, еще гимназистом, и было это примерно через год после смерти его отца…
Сколько помнится, она так до конца и не дочитала эти тридцать или сорок страниц. Я отвлекла ее, потянула рукопись к себе. Мне необходимо было обсудить с нею два фрагмента в статье, причем в обоих случаях это были не мои, а булгаковские тексты, из которых я пыталась извлечь биографические подробности, и важно было понять, имею ли я право это делать.
Первый из этих двух текстов — строки из «Белой гвардии», о бандитах, пришедших грабить Василису, — она прочитала сама, глазами… «Вошло всего трое, но Василисе показалось, что их гораздо больше… В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа… Второй — гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы. Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло на щеках. На голове у него был шлык с объеденными молью ушами, на плечах серая шинель, и на неестественно маленьких ногах ужасные скверные опорки. Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой…»
Булгаков описывает людей, которых видел, предположила я. Они приходили к нему — врачу-венерологу: «Третий был с провалившимся носом…» Потому что частный прием врача — это двери, открытые настежь.
«Правильно ли я написала: „Двери, открытые настежь“?» — спрашивала я. «Это так и было», — отвечала Т. Н. Раздавался стук или звонок. Она шла открывать. «К врачу», — говорил незнакомый человек, и его впускали. Приходили проститутки. Кто только не приходил. Особенно много людей шло к концу каждой власти. Менялась власть, больные исчезали, потом шли новые… «Да, — повторяла Т. Н. понравившуюся ей формулу. — Дом врача-венеролога — двери, открытые настежь…»
Второй фрагмент — из рассказа «В ночь на третье число» — я медленно прочитала вслух. Здесь доктор Бакалейников, персонаж явно автобиографический, бежит из оставляющих Киев петлюровских войск: «…Бежали серым стадом сечевики… Бежала и синяя дивизия нестройными толпами, и хвостатые шапки гайдамаков плясали над черной лентой… У белой церкви с колоннами доктор Бакалейников вдруг отделился от черной ленты и, не чувствуя сердца, на странных негнущихся ногах пошел в сторону прямо на церковь…»
Вслед ему стреляют…
«— Стый! Сты-ый!
Тут доктор Бакалейников — солидный человек — сорвался и кинулся бежать так, что засвистело в лицо.
— Тримай! Тримай його!!
Раз. Грохнуло. Раз. Грохнуло. Удар. Удар. Удар. Третья колонна. Миг. Четвертая колонна. Пятая. Тут доктор случайно выиграл жизнь, кинулся в переулок. Иначе бы в момент догнали конные гайдамаки на освещенной, прямой, заколоченной Александровской улице. Но дальше — сеть переулков кривых и черных. Прощайте!»
«— Да ты… — вскидывается жена, когда он попадает наконец в свою квартиру. — Да ты седой…»
«Так было?» — спрашивала я. Т. Н. смеялась и говорила: «Ну, не совсем так… было проще… Не стреляли. Войска шли по Александровской. Это очень близко от дома. Он чуть поотстал… Потом еще немножко… Отстал совсем и побежал домой».
Со временем эту историю она неоднократно пересказывала булгаковедам, причем чем дальше, тем ближе к булгаковскому тексту. Проза Михаила Булгакова постепенно вытесняла из ее памяти собственные более скромные впечатления.
В мае 1981 года Паршин записывает с ее слов: «Остались мы с Варькой в квартире одни, братья куда-то ушли. И вот в третьем часу вдруг такие звонки!.. (Ср. в рассказе Булгакова: „Около трех ночи в квартире доктора Бакалейникова залился оглушительный звонок“. — Л. Я.) Мы кинулись с Варькой открывать дверь (В рассказе: „Колька сорвался и полетел открывать“. — Л. Я.) — ну, конечно, он. Почему-то он сильно бежал, дрожал весь, и состояние было ужасное — нервное такое. (В рассказе: „Юрий Леонидович и Колька растерялись до того, что даже побледнели. Колька опомнился первый и полетел в кабинет за валерианкой… И распространился запах эфира. Колька дрожащими руками начал отсчитывать капли в рюмку“. — Л. Я.) Его уложили в постель, и он после этого пролежал целую неделю, больной был. („Неделя в постели“ заменила строки рассказа: „Варвара Афанасьевна кинулась к Бакалейникову и отшатнулась. — Да ты… да ты седой…“ — Л. Я.) Он потом рассказал, что как-то немножко поотстал, потом еще немножко, за столб, за другой и бросился в переулок бежать. Так бежал, так сердце колотилось, думал, инфаркт будет»[258]. («…За столб, за другой…» — тоже из рассказа. При первом чтении вслух Т. Н. эту «белую церковь с колоннами», превратившуюся у нее в «столбы», не заметила. — Л. Я.)[259]
