Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через Конотоп ездили многие советские писатели, а потому свои собрания в шутку называли «Конотопами» – мол, такое это незаметное явление в литературе, как и этот заштатный городок. Конечно, основатели кружка скромничали, ибо ими были писатели А. Гайдар, К. Паустовский, А. Роскин и Р. Фраерман, очеркист М. Лоскутов и директор Издательства детской литературы И. Халтурин.
Собирались они почти каждый день в небольшой квартире Рувима Исаевича на Большой Дмитровке, 20/5. Читали друг другу всё только-только написанное, спорили, шумели, рассказывали всякие истории, пили дешёвое грузинское вино и в один присест съедали три банки свино-бобовых консервов.
Литературные планы конотопцев не только переполняли их, но и осуществлялись. Поэтому все были веселы и беспечны. Почти на глазах собрания Гайдар писал свою великолепную «Голубую чашку», Фраерман – «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви», Лоскутов рассказывал о Средней Азии, а Паустовский делился планами о своей первой книге «Кара-Бугаз».
В «Конотопе» главенствовал Роскин, человек выдающийся по своим познаниям, острому и насмешливому уму. Он написал книгу о замечательном ботанике Вавилове («Караваны, дороги, колосья»), ставил перед собой задачу «мобилизовать растительный капитал всего земного шара» и сосредоточить в СССР весь сортовой запас семян, созданный в течение тысячелетий природой и человеком. В период конотопских бдений Роскин работал над биографической книгой о Чехове.
Каждый месяц «Конотоп» пополнялся новым членом и начал разбухать. Пришлось устанавливать три разряда собраний – малый, средний и большой. «Малый Конотоп» сохранял первоначальный тесный состав и заседал каждый вечер.
В «Средний Конотоп» вошли новые «общники» – Василий Гроссман, Семён Гехт, Андрей Платонов, архитектор Михаил Синявский и его жена Люсьена. «Средний Конотоп» собирался вместе с «Малым» раз в неделю.
И, наконец, «Большой Конотоп», громоздкий и шумный, собирался раз в месяц. На его заседаниях можно было встретить восторженного сибирского поэта Ваню Ерошина и академика Е. В. Тарле, автора нашумевших работ «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию». Необычен для 30-х годов зачин первой из них: «Человек, биографию и характеристику которого я должен дать в предлагаемой книге, представляет собой одно из удивительнейших явлений мировой истории, и немудрено, что о нём писались, пишутся и ещё будут писаться многие тома».
…На «Большом Конотопе» бывали корректный до последней пушинки, снятой с пиджака, писатель Георгий Шторм и волгарь-книголюб, вечный студент Шура Алимов. Словом, диапазон посетителей был довольно широк и разнообразен. На каждого из них Гайдар писал шуточные стихи, которые Паустовский считал удивительно точными по характеристике:
В небесах над всей вселенной,
Вечной жалостью томим,
Зрит небритый, вдохновенный,
Всепрощающий Рувим.
Аркадий Петрович сочинил даже гимн «Конотопы», в котором изобразил собственные похороны:
Конотопские девушки свяжут
На могилу душистый венок.
Конотопские девушки скажут:
«Отчего это вмер паренёк?»
«Конотоп» благополучно просуществовал (это в трагические 30-е годы!) до начала Великой Отечественной войны, которая разбросала его посетителей по городам и весям страны.
И кайф, и шок. В 1966 году на экраны страны вышел первый фильм режиссёра и артиста Е. С. Матвеева «Цыган». Фильм имел фантастический успех – его посмотрело 62 миллиона человек (успехом тогда считался просмотр восемнадцатью миллионами зрителей). Евгений Семёнович стал народным цыганом Советского Союза. Театр «Ромэн», располагавшийся тогда на Б. Дмитровке, предложил ему возглавить его труппу. Матвеева уговаривали:
– Евгений! Ну что ты притворяешься? Пусть у тебя голубые глаза, но мы же видим, что ты цыган. Ты и поёшь как цыган…
В периферийных городах страны цыгане скупали все билеты на сеанс, чтобы смотреть фильм без посторонних. «Словом, – размышлял режиссёр, возвращаясь с переговоров в театре „Ромэн“, – широкая известность пришла к нему как-то вдруг и вскружила голову».
Памятным стал для артиста кинофестиваль «Шок», проходивший в Анапе. В один из свободных дней участники фестиваля решили посетить местный базар, и это стало известно местным жителям.
«– Что там творилось! – вспоминал Евгений Семёнович. – Толпы народа заполнили не только площадь рынка, но и прилегающие к нему улицы и переулки. Наши автобусы еле-еле протиснулись через толщу жаждущих увидеть артистов живьём. Моя нога не успела коснуться асфальта, как очутился я в невесомости: меня понесли на руках цыгане. В шуме, в гаме из золотозубых ртов доносилось: „Будулай“… „Евгений“… „Ромалэ“… В этом буйном шествии я испытывал и приятность, и неловкость. И всё же „кайфа“ было больше.
Цыгане спустили меня с небес в гущу базарного муравейника и разбежались. Отряхиваю костюм – ляп, ляп по карманам: бумажника нет! Может, когда я кувыркался в воздухе, он выпал? А может?.. Одним словом, шок! И смешно, и грустно».
Какой уж тут кайф! Это благодатная почва для завистников и злопыхателей, в каковых артистическая среда недостатка никогда не испытывала.
Сюрприз. История эта началась с конца 1961 года. Как-то литературовед В. Я Лакшин заглянул в редакцию журнала «Новый мир», находившуюся тогда на углу улицы Чехова (Μ. Дмитровки) и Пушкинской площади. Это старый московский дом, в котором когда-то устраивала куртаги и танцевальные вечера графиня Бобринская. В нём бывали A. C. Пушкин, А. П. Чехов, И. Е. Репин, В. И. Суриков и многие из видных советских писателей.
Посетителей, попавших сюда впервые, поражал роскошный вход: стены с пилястрами в крапинку (под мрамор), широченная деревянная лестница с двумя промежуточными площадками. На верхней – гигантское, до потолка, зеркало, обрамлённое тёмной искусной резьбой.
В редакцию вела белая дверь со старинной медной ручкой. Узкий коридор тянулся к огромной комнате без окон. Одну из её стен занимал старинный диван, обитый потёртым атласом, перед ним находился овальный стол. В других стенах были небольшие двери, ведущие в кабинеты сотрудников.
В памятный для молодого критика день главный редактор журнала удивил его:
– Обычно невозмутимое лицо Твардовского несло на себе печать торжественности и одновременно весёлого лукавства. Он был немногословен. Спросил для порядка, как дела, помолчал немного, разминая сигарету и щуря один глаз, как бы взвешивая, стоит ли доверить нечто важное собеседнику, и объявил, что прочёл необыкновенную рукопись – «Один день одного зэка». Он достал из ящика тонкую папку и передал мне, взяв слово, что я никому не скажу о прочитанном и через день-два верну рукопись. «Увидите, что это такое, а потом поговорим».
Так началось распространение рассказа А.
