Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский

Я надеялся еще на окрестности и прожил там с лишком два месяца, разъезжая по деревенским ярмаркам. И в самом деле в тамошнем уезде можно было бы собрать много любопытного, но только — не в таких обстоятельствах, в каких я там был. Чтоб иметь успех, надобно было 1) иметь какой-нибудь посторонний предлог для житья в Осташкове и 2) знакомство с помещиками, а у меня ни того, ни другого не было, а потому меня там не только в простонародье, но даже и в тамошнем beau-monde[916] боялись, как чумы, воображая во мне сначала шпиона, а потом карбонара[917]. Поэтому было со мной множество уморительных, самых дон-кишотских приключений (о которых после), но в песнях совершенная неудача. Я бросил наконец Осташков и явился сюда, в Великий Новгород, где живу уже целый месяц. Но здесь еще хуже. Военные поселения, обозначив каждого обывателя нумером и надевши на всех либо красные, либо черные ошейники, стерли поэзию почти до последней буквы, а кроме того, и затруднения, бывшие в Осташкове, здесь еще увеличились. Неудача моя самая полная, какая только могла быть. Теперь думаю тихим шагом ехать назад и попробовать еще, не удастся ли собрать чего-нибудь по дороге, тем больше что в Торжке 15 сентября будет ярманка.

Все приобретения, сделанные в это лето (кроме одного стиха о Скопине-Шуйском), ограничиваются совершенными пустяками: десятка 3 свадебных песен (где встречаются слова очень древние, как например, комони и пр.), очень хороший и полнейший из всех вариант «Лазаря» и несколько любопытных образчиков белорусского наречия, сказанных нищею из Могилевской губурнии.

Об остальном и говорить не стоит.

Вот тебе покуда моя исповедь вообще. Больше буду писать скоро, а ты покуда не сердись на меня.

Маменька писала, что не так давно от тебя была грамотка, но, по несчастью, ее послали в Осташков тогда, когда уже я уехал оттуда, и она пропала! Досадно!

Если ты не сердит, то пиши ко мне в Москву.

Покуда прощай. Крепко тебя обнимаю.

Весь и вечно твой П. Киреевский.

47. Н. М. Языкову

8 января 1835 года

Москва

<…> Во-первых, крепко тебя обнимаю, поздравляю с Новым годом и благодарю за то, что ты на меня не сердишься, несмотря на долгое мое молчание, а потому же следует объяснить, почему я не писал так давно. Кроме множества накопившихся забот, растаскивавших меня из стороны в сторону, излишняя громада всякой всячины, о которой мне необходимо с тобой беседовать по части песен, так плотно наполнила уста мои, что и совсем их на такое долгое время запечатала. И точно, мудрено писать о вещах посторонних, когда дело беспрестанно напоминает о своих законных правах на ближайшее слово; между тем как об деле, особливо таком значительном и многосложном, писать наобум нельзя: необходима тьма-тьмущая сведений, справок и проверок, а множества из оных я ждал, ждал, искал, искал, добивался, добивался, — и до сих пор еще не дождался, не отыскал и не добился так, как бы хотелось. Зато уж и мое терпение наконец лопнуло: я решился лучше писать аки человек необстоятельный, нежели молчать слишком обстоятельно, иначе бы мог и твое терпение подвергнуть излишнему искушению. Крепкое тебе спасибо за то, что ты до сих пор на меня не рассердился!

Собрание с тех пор обогатилось многими любопытными вещами, и останавливают решительный приступ к печатанию два главных обстоятельства: пробный лист и Соболевский. Без пробного листа нельзя ни сделать верной сметы издержкам издания, ни вследствие оной вступать в переговоры с Смирдиным. До сих пор кажется мне, что должно выйти около 10-ти томов, считая каждый том в 20 листов! Такая громада потребует не маленьких издержек: может быть, от 10 до 15 тысяч. Но об этом буду писать аккуратнее на днях, когда отпечатается пробный лист, а покуда и говорить нечего. Что касается до Соболевского, то он запутал меня по части песенников: еще прошедшей зимой он прислал мне список печатных песенников, которые он достал в Петербурге и в которых заключается почти все важнейшее, уведомляя, что он собрал их для меня, а потому чтоб я не собирал их в Москве, если не хочу иметь двойных экземпляров. Вслед за тем писал об своем немедленном выезде в Москву, и до самого моего отъезда в Осташков беспрестанно возобновлялся слух, что Соболевский через два дня выезжает, а с самого моего возвращения об нем нет ни слуху, ни духу! Это тем досаднее, что без него бы я все эти песенники давно бы сам собрал, а теперь за ним должен медлить. Опять на днях буду писать к нему.

Но обо всем об этом в следующий раз, и тогда поаккуратнее. Покуда вот об чем: Валуев сказывал, что Александр Михайлович[918] собирается по последнему пути в Москву, неужели же с ним не приедет и Николай Михайлович[919]? Это был бы истинный грех с твоей стороны! Не говорю уже об себе и об нашем песенном деле, которое мои одинокие плеча должны нести медленно и с трудом, а с тобою бы пошло живо и скоро, но если бы ты знал, какая в Москве всеобщая жажда тебя, то уж ты давно бы хотя бы на недельку да заглянул сюда! Даже до последнего-то пути тебя дожидаться слишком долго! Что дел у тебя в деревне никаких быть не может, это уж давно решил общий голос, а глас народа — глас Божий. Что ты, например, скажешь на следующее предложение: поедешь ли ты с нами, если мы трое, т. е. я, папенька и Хомяков, приедем за тобою? Как ты думаешь?

Твой всей душой П. Киреевский.

48. Н. М. Языкову

20 февраля 1835 года

Москва

Homo proponet, Deus disponet![920]

Вместо того чтобы писать к тебе о множестве предложений и распоряжений, о которых нужно было мне уже давно беседовать с тобой по части нашего песенного дела и которые частью и по собственной моей вине, но еще гораздо больше произволением судьбы уже давно копились невыраженные и несообщенные; теперь приходится всю эту массу свернуть в один маленький шарик (впрочем, совсем не из нее сделанный) и сказать один результат (выходящий совсем не оттуда), а именно: я весной уезжаю в чужие края! Следовательно, печатание опять должно будет перерваться по крайней мере на полгода.

Ты на меня не рассердишься за это, когда я скажу, что доктора приговорили маменьке необходимо и немедленно, то есть