Мое время - Татьяна Янушевич

Вообще-то, талантов предостаточно в любые времена, и наше не исключение. А вот если спросить, чем замечателен слой наш в целом? Что можно вспомнить о нас, рожденных накануне или под первые залпы войны?

Мы пришли на место расстрелянного поколения. Наши бабушки и редкие оставшиеся деды хорошо помнили дореволюционную Россию. Мы тяготели к их запретным историям. Дети ведь не только стремятся в будущее, но и о прошлом мечтают. Отцы наши, кого не успели сгубить, ушли на фронт, и многие не вернулись. Матери выращивали нас самоотверженно. Старшие братья и сестры получили мощный заряд романтики Испанской войны и героическую закалку в годы Отечественной войны. Среди них мы находили первых своих кумиров. Это была среда, пожалуй, печального рыцарства, где подвиг отличался отчаянной, порой хулиганской смелостью, фантазией, восходящей к мировой литературе и трофейному кино, благородством и часто - обреченностью. Из них многие были сбиты влет репрессиями конца сороковых.

Наша осознанность довольно благоприятно пришлась на "хрущевскую оттепель". Волна под названьем "стиляги" - первая попытка своеволия. Мы поспели уже в позднюю фазу, почему избежали конфликта, но свободы хлебнули. И тут же взлетели на вырвавшиеся из заточения гребни искусства и науки, которые в невинных спорах "физиков и лириков" образовали серьезный поток диссидентства. Здесь мы уже не отставали от старших братьев и почитали за честь составлять вместе с ними поколение шестидесятников. Я думаю, основная заслуга, которую мы можем приписать себе - упразднение советской власти. Что же еще в нашем багаже? Это, конечно, неистребимое чувство юмора, вольнолюбие и романтизм. Добросовестный труд, или скажем так, - добротные результаты труда, несмотря на то, что немногим удалось реализовать свое призвание. Раскованные стихи и уникальные песни бардов. Абстрактное искусство. И главный феномен нашего поколения - дружба, ее цепочки протянулись сейчас по всей Земле, соединяя континенты. Ну и, наконец, мы подарили миру детей и внуков, они уже совсем иные, но очень похожие на нас.

Самое ужасное

* Когда стыдно за свою Родину.

Еще о высокопарном

* В своей доморощенной философии я разделяю религиозность и вероисповедальный институт. Церковь, если не останавливаться на ее собственных целях, безусловно, дает людям ритуальное вспомоществление, тем, кто просит и жалуется, кто занят своими страданиями и хочет получить возмещение потерь или облегченное прощение, кто ищет спасения. Что вовсе не предосудительно, только уж больно все они, вне зависимости от конфессии, нетерпеливы и нетерпимы к чужой свободе.

А религиозность, я считаю, - внутреннее свойство человека, данное ему от рождения как Божий дар. Она проявляется возвышенным складом души. У немногих - это строй духовной мысли. У избранных - еще и способность к ее воспроизведению, когда творчество встраивается в Творение.

Это, например, картины Юрия Злотникова. В них я вижу ту первородную религиозность, что пробудилась в человечестве, как духовное начало, стремление к постижению Мироздания. В них живая музыкальная пульсация: единичное-множественное-целое-...-сигналы-композиции-знаки-кванты-галактики-.., - структура Бытия, ритмы приближений и откровений, приближений к великой тайне Вселенной. Что и есть разговор с Богом.

Это стихи Владимира Бойкова. В них словесная ткань сплетена из разнотравных шелков, заткана плотным узором движений и разнозвучием смысла вещей. В них за каждым образом ловишь возможность единения с Миром. А когда ощущаешь себя плотью земной, разве можно намеренное делать зло?

* Когда мы провожали Игоря Галкина, отпевали в церкви, стояли рядом с Вовой Горбенко, он сказал: "Все-таки хорошо, когда можно кому-то вверить человека. Страшно отпускать его одного".

* Пасхальное утро. Выхожу во двор. В мусорных ящиках роется бомж. Оборачивается ко мне, улыбка до ушей: "Христос воскрес!" - "Воистину..." Сую ему денежку, суетно, чтобы не прикоснуться. То-то и оно... Святочные истории требуют кроме "их нищеты" еще и "нашего умиления".

* Вот уж чего я точно не хочу, так это оставить на земле горе свое.

* Бывает, в разговоре с другим на какую-нибудь важную тему выложишься до последнего, прямо отдашься весь. А потом оказывается, что ресурс удивительным образом приумножился. Интересно, сколько же человек способен извлечь из самого себя? Наверное, столько, сколько недостает его до полного подобия Божьего.

* Есть расхожее мнение, что тайна - в недосказанности. А по-моему, это лишь ложная загадочность. Тайна - в точности высказывания. В нее еще попробуй попади. Чем удачнее, чем ближе к точке, тем большую глубину обнаруживаешь. И дивишься недостижимости истины. Зато истинное наслаждение схватываешь от многоразрядной игры.

* Мой "кодекс литературы" запрещает в произведении выяснять личные отношения, сводить счеты, вообще говорить о человеке то, на что у него здесь нет возможности ответить. А как же "правда жизни", что сплошь и рядом состоит из негативных поступков? А так, что за себя каждый сам предстанет в Высшей Инстанции. Я же пишу о людях под настоящими именами. Я их люблю и хочу нарисовать портреты. Если же кому нужна "вся правда", то она может быть только нарицательной. Но даже в этом случае автор обязан пережить ситуацию изнутри, разрешить ее таким образом, чтобы быть готовым себя вместо другого выставить на Суд Божий. Только тогда можно обнажить недостоинства. Однако силы такой Достоевской у меня еще недостает.

* У мамы моей было выражение: "Сам себя не пожалеешь, сумеешь пожалеть других".

* А это уже я раздумываю, - что такое душа? Пожалуй, это любовь наша. Надежда - томление души. Вера - безоглядность любви. С некоторого возраста я стала замечать, - емкость души стремится к бесконечности.

Есть вещи, которые терпеть не могу...

Перечислять их, вообще-то, нет смысла, их ведь не держишь в себе постоянно. Они настигают врасплох, будь то подлость, или еще что-нибудь вовсе неприемлемое, или какая-нибудь мелочь, - скажем, чиркнут гвоздем по стеклу, аж передернет от противности. Однако иной раз удивительная происходит метаморфоза. Например.

Дамская ручка скомкала перчатку, бросила на столик, и та замерла в жеманном жесте. Ручка именно дамская, манерная, нарочито изломанная, в ней просматривается курья лапка. Вот она снова схватывает перчатку, нервически прихватывает костяшками пальцев. Так неприятно, что хочется отвернуться, но странное дело, мне вдруг становится интересно: в тот самый момент соприкосновенья они стакнулись словно два скрюченных карлика в кривом зеркале. Полые кожаные червяки принялись передразнивать пальцы. Перчатка сделалась живой карикатурой, выразительной до отвращения. Она кривлялась, корчилась, а рука силилась повторить ужимки, да только ей недоставало пластики. Перчатка жила отдельно, - эдакое безобразно, тошнотворно, восхитительно женственное существо.

Впрочем, непросто и с мужской перчаткой, - меня подирает по коже от строчки: "...терзая перчатку, Рылеев..."

Бросить перчатку в лицо, - что может быть оскорбительней? Убийственный жест, будто швыряют оторванные пальцы.

Карнавальная рука в перчатке - инкогнито.

Воровская рука в перчатке - не пойман, не вор.

Ну, резиновые не берем, это уж вовсе какая-то патанатомия или прочая санитария.

А вот перчатка, надетая на руку, - Петрушка, клоун, ярмарочный пересмешник.

Экий морок со мной приключился.

Или еще пример. Наступила босой ногой в грязную жижу, бррр...

Мы на речке Ине с Варькой, загораем, купаемся. Там илистое дно, топкий берег, никак чистым не выберешься на травку. Варька шлепает по тине, не стараясь ступить аккуратно. Я вижу, как противно, осязательно противно извергаются у нее из дырочек между пальцами грязевые вулканчики. Ее это ничуть не беспокоит, даже нравится. Валится с размаху на берег, эдак истомленно-разнеженно-свободно, где стоит, там и плюхается, не выбирая. И я ловлю себя на том, что давно уж не могу "упасть на землю" вот так легко, без оглядки, но пристраиваюсь осторожно, на немаркое место, и сижу-то "присев на краешек в гостях у леса". Варвара лежит небрежно, природно, словно Земля вся принадлежит ей, она здесь - дома.

Варька - моя младшая подружка. Рядом кувыркается ее годовалый сынишка. Сама она - большая, пышная, еще не восстановились ее мускулистые девичьи формы. Конопляные кудри растрепались, выбились из косы, что вольно гуляет вокруг высокой шеи, упадет на грудь, перекинется на белые лопатки, щекочет подпаленные плечи.

Мы болтаем, покуриваем. Солнце стоит в зените. Кругом ленивая белесая зелень тальников, с черемух свисают плети хмеля, горьковатый такой вялый запах, и запах прогретой реки, ряски. Мы ладим себе вакханские венки с хмельными бубенчиками, болтаем, покуриваем. В общем-то, нега. Но я не могу почему-то отступиться взглядом и все слежу, как елозит Варькина белобрысая нога по грязи, подсохший бугорок отвалился, и в дырочку снова пробивается гуща... красивая беззаботная нога... подправляет чумазую попку младенца, то встанет барьером, чтобы не уполз, то ласково поддержит, изогнется... Вот Варька накинула свой венок на круглую макушку колена, и получилась девочка, они оказались как раз в рост друг другу - голопузый купидон и царевна в лесном венце с веселыми погремушками, он обнимает ее, смеется заливчато... Господи, о чем это я?