Омут памяти - Александр Яковлев

Через несколько дней по радио передали, что я исключен из партии. Как все это было организовано, рассказывать скучно. Решение ЦК КПСС, подписанное неким Маховым, базировалось на официальном письме трех председателей районных контрольных комиссий г. Москвы: Бауманского, Первомайского и Сокольнического. В постановлении сказано: «За действия, противоречащие Уставу КПСС и направленные на раскол партии, считать невозможным дальнейшее пребывание А. Н. Яковлева в рядах КПСС».

В своем ответном заявлении о выходе из партии я написал, что «хотел бы предупредить общество о том, что в руководящем ядре партии сложилась влиятельная сталинистская группировка, выступающая против политического курса 1985 года… Речь, в сущности, идет о том, что партийное руководство освобождается от демократического крыла в партии, ведет подготовку к социальному реваншу, к партийному и государственному перевороту».

Так закончилась моя партийная карьера. Закончилась по совести. Если в 1943 году, в страшные дни для моего Отечества, я искренне и с энтузиазмом вступил в партию, то в 1991 году я осознанно покинул ее. На своем опыте убедился, что большевистская партия, предавшая идеи социал-демократизма, встала на путь фашистского насилия и, утопив Россию в крови, разрушила ее и отбросила на задворки цивилизации. Я был честен в вере и столь же честен в отрицании ее. Возненавидел Сталина — это чудовище, жестоко обманувшее меня и растоптавшее мой романтический мир надежд.

Я давно понял, что общественное устройство, основанное на крови, должно быть убрано с исторической арены, ибо оно, это устройство, исповедовало дьявольскую религию Зла. Вот почему я и посвятил себя поиску путей ликвидации античеловеческой системы — надо было только не ошибиться в новом выборе. Конечно, это были только мечты, а не действия, но в одном я был твердо уверен уже тогда, когда Перестройка еще зрела в мечтах: этот путь должен быть исключительно ненасильственным и привести к свободе человека.

День, когда меня изгнали из партии, совпал с завершением работы над «Открытым письмом коммунистам», в котором я писал об опасности реваншизма. Через день, 18 августа 1991 года, обсуждал его с Анатолием Собчаком у меня дома. Но письмо не могло быть напечатано, поскольку на следующий день в Москву вошли танки.

Кстати, до сих пор никак не могу поверить, что вся эта операция с исключением из партии произошла без ведома Генерального секретаря ЦК. Если без него, то логично предположить, что к этому времени была предрешена и судьба самого Горбачева. Если же он благословил эту акцию, то становится более понятным его равнодушие к моим многочисленным предупреждениям о надвигающемся перевороте. Ведь такие предупреждения делались не уличными гадалками, а человеком, стоявшим рядом с ним все эти драматические годы.

Наивность неисчерпаема. Я еще не хотел верить, что кампания против меня организуется определенными силами и людьми в КГБ. Но постепенно, день за днем, для меня все более очевидным становился факт, что люди этого ведомства решают определенную задачу — отодвинуть меня от Горбачева, что им и удалось. Однажды у меня была беседа с Виктором Чебриковым. Он сказал: «Давай встретимся. Я расскажу тебе такое, что тебе и в страшном сне не привидится». Речь шла о нем, Чебрикове, о Крючкове, Горбачеве и обо мне. Не успели мы встретиться. Умер Виктор Михайлович.

Татьяна Иванова в журнале «Новое время» пишет: «Не надо раскрывать архивы КГБ, но немножко полистать — можно. Найти там, например, кто нес на демонстрации плакат с мишенью, где в центре был портрет Александра Яковлева, в которого стреляет солдат. А текст был энергичен и краток: „На этот раз промаха не будет!“ Найти, кто нес, кто писал, кто сочинял текст, кто вдохновил создание текста. И назвать эти светлые имена».

Для справки скажу: обращался я в Прокуратуру с просьбой отыскать террориста. В рекордный трехдневный срок мне ответили, что найти не удалось. Вот и все.

Татьяне Ивановой косвенно ответил генерал КГБ Олег Калугин: «Когда проходили в Москве (в этом же году) демонстрации в поддержку компартии и социализма (это было в течение предавгустовских месяцев), там демонстранты несли плакаты: „Яковлев — агент мирового сионизма“, „Яковлев — агент ЦРУ“. Все эти документы были изготовлены в КГБ! На печатных станках КГБ» («Вечерняя Москва», 1992, 30 января).

Еще работая в разведке, Крючков несколько раз в унизительно просящем тоне буквально умолял меня познакомить его с Валерием Болдиным, заведующим Общим отделом ЦК. Он объяснял свою просьбу тем, что иногда появляются документы, которые можно показать только Горбачеву, в обход председателя КГБ Чебрикова.

К назойливой просьбе Крючкова познакомить его с Болдиным я отнесся с настороженностью. Понимал, что этот проныра ищет политические щели, чтобы проникнуть наверх — к первому лицу. Меня сдерживала и настырность, с которой действовал Крючков. К сожалению, я не устоял и переговорил с Валерием Болдиным. Он отнесся к этой просьбе еще подозрительнее, чем я, длительное время уклонялся от неофициальных встреч. Но под натиском «улыбок вечной преданности», с которыми Крючков смотрел на Болдина на официальных совещаниях, тоже сдался. С этого момента Крючков ко мне интерес потерял, переключился на Болдина. Но только до тех пор, пока я не внес предложение о разделении КГБ на контрразведку, внешнюю разведку, президентскую охрану, службу связи и пограничную службу.

Добавил «горючего» в развод с Крючковым и случай с Калугиным. Олег дал мне почитать свою статью о положении в КГБ — статью резкую и правдивую. Он собирался опубликовать ее в «Огоньке». Об этом контакте узнал Крючков и наябедничал Горбачеву. Последний позвонил мне и сердитым тоном сказал: «Не лезь в это дело. А Коротичу скажи, чтобы не печатал статью». Коротичу я позвонил, но о запрете промолчал, хотя и призвал Виталия быть поосторожнее. Осведомитель Крючкова в «Огоньке» тут же сообщил в КГБ о моем разговоре с Коротичем.

Крючков позвонил мне и в наглом тоне начал говорить о том, что я не выполнил указания генсека. Я, честно говоря, малость растерялся от этой наглости и ограничился тем, что посоветовал Крючкову вновь донести обо всем Горбачеву. По тону разговора со мной я понял, что Крючков уже прочно окопался около Горбачева. Вот так и началась моя открытая война с этой службой, война, которую я, понятно, проиграл. Пока, по крайней мере.

Итак, я познакомил Крючкова с Болдиным, о чем глубоко сожалею, ибо уверен, что именно Крючков втянул Болдина в августовскую авантюру. Должен с горечью признаться, что я клюнул на эти крючковские спектакли с переодеваниями, попался на удочку холуйских заискиваний и кошачьих повадок. Это была моя самая грубая и непростительная кадровая ошибка периода Перестройки, за которую несу свою часть ответственности. Первый сигнал, что грубо ошибся, я получил на том пленуме ЦК, который избирал Крючкова в Политбюро. Когда Горбачев назвал его фамилию, раздались дружные аплодисменты. Били в ладоши выдвиженцы КГБ — секретари партийных комитетов разных уровней и рядовые члены ЦК.