Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Эй, оратор! — грубо перебивает его Том.

Они поднимают головы: он пристально смотрит на них опухшими, покрасневшими глазами; на лбу у него блестит пот.

— Что? — язвительным тоном спрашивает Фарли.

— Не знаю, о чем ты там треплешься, — говорит Том, — но только оставь Христа в покое.

— Это еще почему?

— Оставь его в покое, вот и все. Прояви уважение.

— Когда говорят “Прояви уважение” — это всего лишь вежливый способ сказать кому-нибудь “Закрой рот”, — отвечает Фарли.

— Отлично, вот и закрой рот.

— Смотри-ка, вот именно об этом я и говорю, — парирует Фарли, на которого теперь смотрит уже весь паб. — Мы постоянно поздравляем самих себя с тем, какая у нас замечательная школа, мы каждый день входим в класс и забиваем ребятам головы всем этим дерьмом, но попробуй только сказать хоть слово о том, как в действительности устроен мир, — и немедленно найдется кто-то, кто велит тебе закрыть рот и проявить уважение…

— Знаешь, в чем твоя беда, Фарли? — повышает голос Том.

— Не знаю, Том, — немедленно откликается Фарли, не менее громко. — В чем же моя беда? Просвети меня.

— Твоя беда в том, что ты критикан. Ты типичный ирландский критикан, черт возьми! Пока порядочные люди гнут спины и пытаются как можно лучше работать, ты просто порхаешь повсюду как птичка и всех клюешь, подрываешь моральный дух, потому что ты сам бесхребетный эгоист, и ты не способен хотя бы попытаться чего-то добиться…

— Ты совершенно прав, Том! Ты абсолютно прав, я бесхребетное существо, я бесхребетный эгоист и никчемный человек, и я не пытаюсь чего-то добиться. Но знаешь что? Ни ты сам и никто другой в нашем гребаном учебном заведении не делает ничегошеньки, кроме абсолютного минимума. Вместо этого мы заботимся только о себе и о таких же, как мы, потому что знаем, что иначе все действительно могло бы измениться…

— Ну-ну, полегче, — говорит ему Говард, но, видя, что это не имеет никакого эффекта, обращается к Тому: — Он выпил лишнего.

— Отвали, Фаллон! Ты еще хуже, чем он!

— Все еще может измениться, — повторяет Фарли, поднимается и раскидывает руки. — Возможно, нам придется даже пускать чужаков в наш маленький скворечник. Бедняков! Иностранцев! Как тебе это понравится, Том? Как тебе понравится, когда в твоей драгоценной школе окажется полно голодранцев и беженцев?

— Ну, лучше уж ими, чем такими пидорами, как ты, — парирует Том.

— Мальчики, ну пожалуйста, — умоляюще говорит мисс Максорли.

— Ага, это я, значит, пидор, да? — спрашивает Фарли.

— Ребята, ну прекратите же, — вмешивается Слэттери. — Нашли подходящее время и место!

— А вот я считаю, что настоящий пидор — это ты! — говорит Фарли.

— Повтори это еще раз, и я из тебя мозги вышибу, — обещает Том.

— Я считаю, что ты свихнувшийся на задницах гомик, что ты отъявленный жеманный, слащавый педрила, который день-деньской только и думает что о стройных мальчиках в соблазнительных плавках…

Том бросается на Фарли, но несколько человек успевают перехватить и удержать, поэтому его кулак зависает в воздухе. Но его выпад, похоже, отрезвил Фарли; он смотрит на Тома, раскрыв рот от удивления.

Говард дергает его за рукав:

— Давай, пошли отсюда.

Пока Том борется со скрутившими его коллегами, Говард выталкивает Фарли из паба. Сквозь облака светит кроваво-красное солнце — как последний живой уголек, который удалось раскопать среди золы и пепла умирающего года. Когда они отходят на безопасное расстояние от паба, Говард набрасывается на друга:

— Какая муха тебя укусила? Какого хрена ты эту кашу заварил?

— Сам не знаю, Говард. — Фарли бросает унылый взгляд на море. — Просто, понимаешь… Они же дети, понимаешь? А мы — люди, которые должны о них заботиться, учить их тому, что значит быть взрослыми и ответственными… Мы гораздо хуже, чем они.

Говард отталкивает его, стискивает зубы. Они выходят на главную улицу, и через пять минут Говарду удается подозвать такси из потока машин. Он отклоняет приглашение Фарли поехать к нему домой и еще немного выпить.

Говард возвращается домой. На автоответчике нет сообщений. Он берется за Грейвза и окоченевшими пальцами переворачивает страницы. “Эта война больше не представлялась нам войной между торговыми конкурентами: казалось, она продолжается только потому, что по глупости старшего поколения, обеспокоенного собственным спасением, приносится в жертву идеалистично настроенное молодое поколение”.

Если бы кто-то вправду заботился об этом мальчике, то такого не случилось бы.

Согласно документам, Говард был последним взрослым, который видел Дэниела Джастера живым. Живым — в зеркале заднего обзора, сливаясь с сумерками, он словно и сейчас стоял на пороге какой-то темной двери, которой Говард не видел. Но откуда ему было знать? И даже если бы он знал — то что он мог бы тогда сделать? Привезти его к себе домой? Бросить машину и пойти поиграть с ним на холодной автостоянке? И что — тогда все было бы в порядке? Или надо было поиграть с ним в фрисби, как будто Говарду самому четырнадцать лет? Да когда он вообще в последний раз играл в фрисби?

Но потом, вдруг задумавшись, он сознает, что отчетливо помнит этот последний раз, и он не столько оказывается во власти этого воспоминания, сколько соскальзывает в те давние времена, как бы заново ощущает и осязает, каково это — быть четырнадцатилетним: это и вкус яблочной жвачки, и страдания по поводу прыщика, вскочившего на подбородке, и нескончаемая суматоха непрерывной борьбы, барахтанья на поверхности бурлящего моря эмоций, и тысячи часов, проведенных на гравийной площадке, с решительным намерением овладеть совершенно бесполезными навыками — фрисби, йо-йо, хэки-сэк, бумеранг, — и непоколебимой уверенностью в том, что это и есть путь к спасению. Одна его половина рвалась стать видимой, а вторая хотела просто исчезнуть. Господи, да как же он все это вынес?

Стук в дверь дома. Говард потерял ощущение времени, но понимает, что уже поздно. С надеждой (вопреки всему) — Хэлли! — он выскакивает из кресла и идет открывать. И едва успевает увернуться от кулака, летящего на него из темноты.

А в Сибруке ветер треплет крышки мусорных ящиков на колесиках, заставляя их чавкать пустотой, а в кинотеатре прыгает и машет кулаками Халк, а в магазине видеоигр продаются рождественские игры, а “У Эда” объявлено о специальном предложении — две коробки пончиков по цене одной, кто-то говорит, что это из-за того, что здесь случилось, но кто-то возражает: нет, это делают во всех заведениях сети. Впрочем, совершенно не важно, куда идти, любое место кажется тебе чересчур тесным, даже если ты стоишь посередине торгового центра; это как когда ты был помладше и попытался как-то поместить своих трансформеров в город, собранный из деталей “лего”, а они оказались разного масштаба, ничего не вышло, — вот на что это похоже, а может быть, и не похоже, потому что ты и сам кажешься себе совсем маленьким, крошечным, ты чувствуешь себя куском, застрявшим в чьем-то горле, да и какая кому разница, что ты там чувствуешь, и всюду, куда ни пойдешь, натыкаешься на других мальчишек в серой форме, своих же ровесников и одноклассников, которые издалека кажутся тебе ненавистными отражениями, — Гари Тулан, Джон Китинг, Морис Уолл, Винсент Бейли и все остальные представители той вершины эволюции, которая началась много-много лет назад с одной-единственной опечаленной рыбы (если бы она тебе сейчас попалась, ты велел бы ей сидеть тихо в море и никуда не вылезать), — вот они, бледнолицые, но ухмыляющиеся, с закатанными рукавами, и хотя это выглядит грустно, да, смотреть на это грустнее, чем на собаку с тремя лапами, это к тому же и скучно, это злит тебя, так что, когда кто-то говорит, что Скиппи был “голубой”, ты почти радуешься, потому что есть повод полезть в драку, и они тоже этому рады, поэтому вы деретесь, и вот уже у кого-то разорван свитер, или охранник выгоняет вас из торгового центра, а из другого вас уже прогоняли, а в парк идти слишком холодно, и ты думаешь, что, наверное, уже пора ложиться спать, но нет, пока еще только время ужина, и на ужин у тебя автомобильная шина с соусом из слизи, ты почти не притрагиваешься к нему, и в глубине души ты тоже думаешь, что Скиппи “голубой”, ты думаешь, хрен с тобой, Скиппи, хотя одновременно ты думаешь, эй, а где же Скиппи? Или: Скиппи, ты случайно не брал у меня… Ах ты черт! И все снова трясется перед глазами, и тебе приходится цепляться изо всех сил за свой счастливый презик, или за брелок с Тупаком, или за настоящую, всамделишную пулю для дробовика, или, если у тебя нет ни одной этой вещицы, ты просто еще глубже засовываешь руки в карманы, или швыряешь камнем в чайку, или кричишь вслед какому-нибудь голодранцу, что прошлой ночью его мать была в отличной форме, а потом бежишь наутек, и тебе хочется стать Халком или трансформером в городе из “лего”, который — трах! бах! грох! — сокрушит, разломает весь город до основания, подожжет своими лазерными глазами всех этих желтоголовых лего-человечков, и нарисованные улыбки, оплавившись, сползут с их лиц.