Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорога шла меж невысоких холмов, густо поросших кустами вечнозелёного маквиса[189] высотой в пять-шесть локтей. Ярко светило солнце, не дул даже слабый ветерок, было жарко и душно, на небе строго застыли белые стаи облаков, и птицы схоронились в листве и не издавали ни звука…
За очередным поворотом всадники увидели небольшой хвойный лес и, не сговариваясь, направились к нему, чтобы перекусить там и дать отдых лошадям. На поляне под песчаным обрывом грек и рус узрели родник, старательно огороженный камнями, соскочили с седел, стреножили коней. Дубыня расстелил на траве япончицу[190].
Запивая родниковой водой баранье мясо, нарезанное в дорогу крупными кусками, и приглаживая рыжие волосы, закрывавшие весь лоб, Светоний сказал:
— С виду я крепкий мужик. И очень сильный… Хотя мне скоро исполнится шестьдесят лет.
— Знаю, что сильный. Убедился в этом на озере, — засмеялся Дубыня.
— Меня не сломили ни пытки в застенках, ни адский труд в каменоломнях, на который осудили; знать, по природе заложено в моей груди очень крепкое сердце, — всё выдюжил, но остался один, без семьи… А родители давно умерли. Однажды встретил женщину, понравились друг другу, но как увидела на лбу клеймо — и задала деру… Вот смотри, — грек приподнял со лба волосы, и взору Дубыни явились выжженные на челе Светония греческие буквы, означающие по-русски: «Изменник».
— Это плата за участие в восстании Фомы… С тех пор женщин я только покупаю… Таким всё равно — клеймёный ты иль ещё какой!
— А ведь у нас с тобой, Светоний, схожая судьба, — Дубыня рассказал греку о каторжных соляных работах на Меотийском озере и показал ноги, на которых сохранились следы от колодок…
— Считай, мы братья теперь, Дубыня, хоть ты — язычник, а я — христианин.
— Нет, Светоний, я считаю тебя братом с тех пор, как спас мне жизнь.
— По рукам!
— По рукам!
До горы Олимп путь не ближний, им пришлось пересечь несколько небольших речушек, по весне разливающихся очень буйно. Переправиться через них — такая мысль и в голову тогда не придёт. Благо — теперь лето. Сбор урожая скоро, и Дубыня вспоминает снова плодоносный Крым… Щемит у язычника-руса сердце… Щемит.
Только сейчас не до своих чувств, уж коль попали с Доброславом в водоворот великих событий, уж коль стали, как выразился Аскольд, глазами и ушами Киева…
Дубыня и Светоний почти и забыли, что им может угрожать опасность. Но об этом напомнил обвал, происшедший, когда они оказались в узком ущелье между отвесных скал. Уже давно вымерено, что отсюда до монастыря Полихрон оставалось ровно пятьдесят римских миль пути или шестьдесят пять русских поприщ.
Многопудовые камни скатились вниз, увлекал за собой десятки мелких, но они упали уже позади всадников, не причинив им вреда. Случайность ли это? Или кто хотел убить путников?… Приходи лось теперь только гадать… Но прежняя внимательность вновь вернулась к греку и язычнику-русу.
Когда они выехали из ущелья, наступил вечер. Выбрав место у водного потока, подальше от горного склона, разожгли костёр. Условились ночью дежурить по очереди.
Чтобы в поисках сочной травы лошади далеко не ушли, задали им из тобол овса, из предосторожности привязав животных к близрастущему дереву. Гнедой жеребец Светония заржал, выражая недовольство. Хозяин, заступивший на пост, погрозил ему кулаком.
Дубыня сменил грека перед самым рассветом. Подбросил в костёр сухого хвороста, положил рядом с собой колчан, лук со стрелой приладил между колен и стал смотреть, как языки огня жадно, с треском пожирают сучья. Поднял глаза кверху и увидел на небе сияющие, невиданные дотоле узоры, вытканные звёздами, которых не узришь, находясь на берегах Днепра: там другие узоры и другие звезды, менее яркие, но зато манящие своей глубинной таинственностью…
Он встал, чтобы поворошить уголья, и тут, взмётывая искры и пепел, ударилась в костёр стрела. Дубыня прыгнул за валун и притаился… «Благодарю тебя, Световид, и на этот раз! — обратился язычник к своему богу. — Знать, я нужен пока живым… А грек?… Он спит в расселине между камней и, если его позвать, то вскочит спросонья и схлопочет стрелу… Пусть лежит спокойно», — решил Дубыня и пристально всмотрелся в ту сторону, откуда прилетела нежданная гостья…
Там, видимо, тоже затаились, убедившись в промахе.
На небе посветлело, обозначилась макушка горного склона, и Дубыня заприметил шевелящуюся тень, — теперь было ясно: стреляли вон оттуда, из- за зубчатых скальных нагромождений. Чернобородый приставил стрелу оперением к тетиве лука, стал ждать… Теперь, чтобы противнику произвести выстрел, нужно обязательно приподняться из-за каменных зубьев, тут-то язычник его и снимет… Но Дубыню на миг отвлёк заворочавшийся во сне грек, — рус не увидел, как враг спустил стрелу, и она пронзила горло одной из лошадей. Животное с жутким хрипом повалилось на землю и заколотило задними ногами.
«Гад ползучий!» — зло подумал Дубыня. И тут противник высунулся до пояса из-за нагромождений: может быть, захотел посмотреть — достигла ли стрела цели?… Язычник выстрелил, уже зная, что не промахнулся… Так оно и вышло. Враг взмахнул руками и свалился на дорогу.
Дубыня растормошил грека и поведал ему о случившемся.
— Чья лошадь убита? — сразу спросил Светоний, и в глазах его промелькнуло что-то наподобие испуга.
«Конечно, если б погиб гнедой жеребец, то попало бы ему от Ореста», — подумал Дубыня.
Но когда убедился грек, что пал от стрелы конь чернобородого, отлегло у него от сердца. А рус утешил себя: «Ничего, куплю себе другого…».
Вышли на дорогу, перевернули мёртвое тело.
— Я этого человека видел в таверне в монашеском одеянии… Точно, он из монастыря Предтечи. Вот кто охотился за тобой, Дубыня! Монахи… Мстили за то, что вы с Доброславом сбежали. Они ничего никому не прощают… Такие люди.
— А этот стрелял неплохо!
— Сие у них хорошо поставлено. Но стрелял всего лишь неплохо, а если бы отлично, мы бы с тобой уже не разговаривали…
— Да. Верно.
— Садись сзади. Поехали, как-нибудь одолеем оставшийся путь.
— Световид с нами, — проговорил Дубыня, усаживаясь позади седла грека.
— Нет уж, брат, пусть он будет с тобой… А со мной Иисус Христос и пресвятая Дева Мария… Трогаемся.
Они находились сейчас чуть выше одного поприща над уровнем моря, и в пути им попадались небольшие рощицы чёрной сосны, растущей только в горах Византии. Встретился и ливанский кедр. В этих местах из диких животных водятся олень, лань, волк, бурый и сирийский медведи. Ближе к пабедью дорогу им перебежал целый кабаний выводок во главе с секачом. Дубыня было взялся за лук, но его остановил Светоний:
— Не надо… Пусть идут.
По всей видимости они шли к водопою.
А солнце жарило и жарило. Прохладнее стало, когда дорога начала спускаться вниз.
К вечеру они достигли плоскогорья. А здесь уже из диких животных царила степная рысь — каракал. Вскоре встретилась речка, берега которой заросли камышом.
— Сделаем тут на ночь привал? — спросил Дубыня.
— Э-э, брат, сразу видно, что ты новичок в этих местах… Для нашей с тобой единственной лошади не так опасна рысь, даже волк или медведь, а камышовый кот… В приречных зарослях они бродят стаями и скушают гнедого в один миг и за милую душу. Кстати, держи наготове лук и стрелы, — попенял язычнику, жителю крымских степей.
— В Крыму у нас такие не водятся… Если только волк может напасть, и то, когда он жутко голодный. Ты видел собаку у моего друга Доброслава?
— Видел, — ответил Светоний.
— Это Бук, помесь крымской овчарки и волка. Смелый, надёжный друг… Как человек. Всё понимает. И даже лучше человека… — заключил Дубыня. — Был не единожды в деле… Показал себя как надо.
— Хорошо, — как-то неопределённо сказал Светоний.
Они ехали обочь камышовых зарослей в рост человека. Вдруг впереди они зашевелились. Дубыня поднял лук. Но тревога оказалась ложной. Может, ветер их опахнул. Или действительно прошёл кот, побоявшись в одиночку нападать на лошадь и вооружённых людей.
Светоний наддал каблуками сапог в бока жеребца, и тот ускорил шаг. Выбрали они довольно ровное каменистое место, поужинали, задали корм коню и, посменно дежуря у костра, дождались утра.
С рассветом снова тронулись в путь, а уж к обеду оказались у цели, точнее сказать — возле монастырских стен. Они были выложены из красного кирпича, высотою в двадцать локтей, со стрельчатыми бойницами, с бетонными желобами для стока воды. Над дубовыми вратами висела икона. Светоний перед нею положил трёхперстием крест на свою широкую грудь и привязал коня к железному крюку, выступающему из стены. Тут грека и чернобородого окликнули. Дубыня обернулся:
