Тишина - Василий Проходцев

музыкальных инструмента, наподобие рундуков, приподнятых над полом на изогнутых ножках. Крышки рундуков откидывались, а внутри располагались ряды ровных, черных и белых палочек. Никита Иванович уселся за один из рундуков и начал одновременно несколькими пальцами нажимать то на одни, то на другие палочки. Ни пойми откуда, раздался очень глубокий, громкий и торжественный звук, охватывавший и пронизывавший все вокруг, похожий на звук труб и колоколов одновременно. Все, даже наиболее хмельные участники пира поневоле присмирели, а некоторые даже начали, опустив голову, креститься. В это время и сам царь принялся играть на соседнем инструменте, производившем переливчатую и веселую мелодию. Артемонову очень нравилась эта необычная музыка, хотя и было немного жаль, что никакой возможности не было под нее сплясать.

Утомленные и растроганные музыкой, гости возвращались за столы, куда уже несли несколько сортов пива: темного и светлого, легкого и выдержанного, малинового, мартовского, и других разновидностей. К нему, чтобы устранить неприятные последствия питья пива после водки, подавалось и особенно большое количество блюд. Здесь были и молочные поросята, и всевозможные колбасы, кишки и желудки с крупой и луком. В дополнение шли щи с ветчиной, заяц в репе, подовые пироги и караваи с сыром и яйцами. Несмотря на богатую закуску, пиво оказало свое действие, и пляска началась вновь.

В этот раз случилось еще более неожиданное событие, чем совместная игра царя и его дяди на загадочных музыкальных инструментах: решетка, за которой находились царевы сестры, вдруг открылась, и все три царевны пустились вместе со всеми в пляс. У Артемонова и жильцов отвисли челюсти, однако все прочие присутствующие, не считая даже вечно бесстрастных стольников и чашников, похоже, совершенно не удивлялись происходящему. Матвей уже не мог танцевать, и сидел вместе с двумя жильцами за столом, пока неутомимый Никифор плясал неподалеку. Одна из царских сестер, которая, насколько можно было разглядеть ее истинные черты сквозь слой белил и румян, показалась Матвею знакомой, крутясь в танце оказалась совсем рядом с их столом, и теперь, при каждом повороте вокруг своей оси, посылала Артемонову самые опасные взгляды. Матвей похолодел и покрылся мурашками. Мало того, что решительно нельзя было понять, чем Артемонов в его нынешнем помятом состоянии мог приглянуться царевне: даже жильцы, не говоря уж про Никифора и прочих молодых щеголей, смотрелись сейчас куда лучше него. А главное… какая же кара ждет совратителя царской сестры? Ведь стоит сейчас кому-то из приближенных царя обратить внимание на эту сцену, чтобы сделать дальнейшую судьбу Матвея поистине печальной. Дыба, плаха, четвертование – все это казалось слишком будничным – кроме, возможно, последнего. Кто знает, не сожгут ли Артеомнова, или, ради тяжести проступка, не вспомнят ли о старинном и полузабытом посажении на кол? Одно немного успокаивало: царевна была статна и, несмотря на московский раскрас, очевидно хороша собой. Она была похожа на брата своими большими карими глазами, крупными губами и слегка вздернутым носом. Из задумчивости Матвея вывели громкие хлопки в ладоши: это царь созывал к себе сестер и, собрав их в кучку, как наседка цыплят, отвел родственниц обратно к их золотой клетке, твердо пресекая попытки увернуться и еще поплясать.

Он вернулся за свой столик, и велел объявлять последнюю подачу блюд, которая должна была быть по возможности легкой и располагающей к мирному общению и разъезду по домам. К прочему спиртному добавились огромные посеребренные бочонки с медами, среди которых были красные и белые, ягодный и яблочный, вишневый, смородинный, можжевеловый, а также не менее полудюжины других сортов. Закуска была легкой: курица с бараниной, изюмом и шафраном, караваи с грибами и винными ягодами, сахарные орлы, впрочем, небольшие – не более пуда весом. К этому, разумеется, добавлялась арбузная, дынная и прочая пастила, финики и всех сортов пряники.

Алексей почти не притронулся к этому разнообразию, помрачнел, и объявил гостям:

– Пора мне, милостивые государи! Не обессудьте, веселитесь, но смотрите: кто со мной завтра к чудотворцу собирается, ложитесь пораньше – тронемся чуть свет.

С этими словами царь подошел к рындам, дал им знак идти с собой, и, душевно прощаясь по дороге со всеми встречными, удалился из горницы.

Глава 5

Насколько красива была прошедшая лунная ночь после снегопада, настолько же неприглядным и тяжелым было утро. Все вокруг было окрашено оттенками лишь одного серого цвета, свистел и завывал пронизывающий ветер, с неба немилосердно сыпал даже не снег, а какая-то ледяная крупа, больно обжигавшая кожу. Глядя на эту немилость природы казалось, что весна никогда не наступит, а холодная серость так всегда и будет высасывать из людей силы и тепло. Хмурыми были и немногочисленные участники царского поезда, ни свет, ни заря начавшие собирать вещи и закладывать лошадей. Хмурым был и появившийся из дворца царь с сопровождавшим его хмурым князем Одоевским. Почти без звуков, тем более, без привычного шума и свиста, поезд тронулся, и царский возок, сильно мотаясь из стороны в сторону, потянулся по обледеневшей колее на запад. К рындам, почти и не ложившимся спать, Алексей проявил человеколюбие и велел им ехать не на подножках возка, а в больших санях, которые тащили четыре старых мерина, и которые поэтому с трудом поспевали за поездом. Издалека, за много верст, стал виден стоявший на высоком холме старый монастырь, Саввина обитель, выглядевший сейчас, как и все вокруг, сурово и безрадостно. За темно-серыми, почти черными стенами виднелись серые глыбы соборов и трапезных, а купола почти сливались со светло-серым небом. Весь холм, на котором стояла обитель, порос высоким соснами, которые сейчас нещадно гнул и качал ветер. И все же всем хотелось поскорее оказаться там, за толстыми стенами, где была надежда найти тепло и уют. Близость монастыря была обманчива, и подъезжал к нему поезд несносно долго. Никифор Шереметев, вставший с утра в самом дурном расположении духа, время от времени высовывал голову из под покрывавших сани шкур, тяжело вздыхал, видя, что ехать еще долго, и потом несколько раз переворачивался с боку на бок, бурча под нос проклятья и всем монахам, и любителям утреннего богомолья, и своим родственникам, отправившим его в такое неудачное время в рынды. Все четверо постепенно крепко задремали, а проснулись от того, что сани, до этого шедшие плавно, начали немилосердно раскачиваться, подпрыгивать и трястись: поезд начал подниматься по извилистой и крутой дорожке, ведшей по склону холма к монастырю. Сверху, даже от ворот обители, открывался захватывающий дух вид на всю окрестность: серую ленту Москвы-реки, черные скелеты деревьев по ее берегам,