Русская литература для всех. От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова - Игорь Николаевич Сухих

слышать неслышимое, говорить с помощью «жала мудрого змеи». Завершает эту страшную и странную «операцию» замена сердца на «угль, пылающий огнем».

Последнее слово в символическом перерождении принадлежит Богу.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Пушкинский образ постепенно превращается в символ уже за пределами этого стихотворения и пушкинского творчества. С его помощью другие поэты, критики, русские интеллигенты начинают обозначать высшую задачу, призвание всей русской литературы.

Особенно отчетливо об этом сказал поэт В. Ходасевич в трудные послереволюционные времена, вскоре после смерти А. Блока и расстрела Н. Гумилева, когда русскую литературу пытались сделать прислужницей даже не толпы, а государства, начальства, властвующего общественного слоя. «В тот день, когда Пушкин написал „Пророка“, он решил всю грядущую судьбу русской литературы; указал ей „высокий жребий“ ее, предопределил ее „бег державный“. В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность» («Окно на Невский», 1922).

Образы поэта и творчества подчиняются общим законам пушкинской поэзии действительности. В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) вдохновение и быт противопоставлены друг другу.

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

В сонете «Поэту» лирический герой тоже изображается в условном мире, в царственном одиночестве, бросающим резкие слова «холодной толпе».

В «Осени» (1833) от такого романтического представления остается лишь сам мотив вдохновения. Но его раскрытие, реализация оказываются принципиально иными.

В начале этот отрывок (характерное пушкинское обозначение) представляется просто пейзажным стихотворением. В восьмистишиях-октавах последовательно, не торопясь Пушкин описывает наступление осени, какой она предстает глазам живущего в деревенском одиночестве человека, сопоставляет ее с весной, зимой, летом и снова возвращается к «унылой поре, очей очарованью» (обратим внимание на эту звуковую метафору: поэт знакомит слова очи и очарованье). Эти замечательные пейзажи-картины с множеством конкретных деталей напоминают пейзажные фрагменты «Евгения Онегина», где каждой поре года отведены соответствующие строфы. Вообще, Пушкин открывает осень как тему русской поэзии.

Но в 9-й и 10-й строфах происходит резкая смена темы, подготовленный эмоциональный взрыв. Стихи о природе вдруг превращаются в изображения процесса внезапно нахлынувшего, но давно подготовленного вдохновения.

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем —

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута – и стихи свободно потекут.

Завершается это описание внезапным и замечательным сравнением с кораблем, который отправляется в неизвестное плавание.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Последняя строфа состоит всего из половинки стиха и обрывается на многоточии:

Плывет. Куда ж нам плыть?…

Однако в черновике Пушкина есть еще несколько строк, в которых намечены разные пути поэтического корабля:

Ура!.. Куда же плыть?.. Какие берега

Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,

Иль опаленные Молдавии луга,

Иль скалы дикие Шотландии печальной,

Или Нормандии блестящие снега,

Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.

Наряду с Кавказом и Молдавией Пушкин наносит на поэтическую карту места, в которых он никогда не был, определяя каждое из них одним точным эпитетом.

В романтических стихах с их идеей двоемирия жизнь и творчество поэта противопоставлены и разъединены.

В «Осени» творчество вырастает из жизни, подготавливается ею. Поэт уже не царит над миром, а является его частью. Его яростные обвинения толпе превращаются в спокойное объяснение, беседу с читателем.

«Дни поздней осени бранят обыкновенно, / Но мне она мила, читатель дорогой…»

«Я снова жизни полн – таков мой организм / (Извольте мне простить ненужный прозаизм)».

И сами стихи становятся другими: не ярко-контрастными, а простодушно-мудрыми, но столь же совершенными, прекрасными.

Романтическая лирика ценилась за оригинальность метафор, богатство тропов и стилистических фигур. В тридцатые годы Пушкин открывает возможности прямой, неукрашенной речи, прелесть простого слова (такую манеру называют автологическим стилем).

В замечательной элегии «Я вас любил, любовь еще, быть может…» есть всего одна едва заметная метафора («любовь угасла»). Все стихотворение строится на прямом выражении парадоксального чувства: говоря о любви в прошедшем времени, лирический герой на самом деле продолжает любить. Его самоотверженность превращается в чувство самоотречения («Как дай вам Бог любимой быть другим»).

Такое прямое слово часто опирается на фольклор и воспевает столь же простую, притягательную для поэта жизнь. Мечтой о «покое и воле», о побеге в «обитель дальную трудов и чистых нег» проникнута незаконченная элегия «Пора, мой друг, пора…».

Еще проще пушкинский идеал выражен в четверостишии неоконченного стихотворения:

Воды глубокие

Плавно текут.

Люди премудрые

Тихо живут.

Пушкин, однако, точно чувствует специфику жанра и стиля. Подводя итоги своей поэтической деятельности, он снова обращается к высокой одической традиции и к образу поэта-пророка, включая в него и некоторые черты нового образа поэта из «Осени».

В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (часто его называют просто «Памятник») Пушкин опирается на глубокую историческую традицию, однако внося в нее глубоко личные, индивидуальные черты.

Эпиграф – «Я воздвиг памятник» – взят из стихов римского поэта Горация. В 1795 году свой «Памятник» написал Державин.

Используя общую структуру державинской оды, иногда даже начиная стихи так же, как предшественник, Пушкин в конце концов совсем по-иному представляет дело поэта и его значение.

Государственник Державин, как и положено в оде, обосновывал свою славу величием тем и смелостью поэта.

…первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,