Владимир Высоцкий. По-над пропастью - Ю. Сушко

Но больше всего пришлось помучиться с «Балладой о любви». Казалось бы, ют он, предмет обожания и восхищения, рядом, тихо сидит в кресле, поджав ноги, листает чеховские пьесы, время от времени нежно посматривая в твою сторону, но — нет, ни черта не выходит! Поэтому, выходит, правы те, кто говорит о предмете немого обожания. Или действительно о любви все сказано? Ангел спускается неохотно, и ощущение, что поймал его за крылышко, не приходит. Но мучения все-таки вознаграждаются, и мозг начислит работать. Главное образ появился и потащил за собой все остальное:

Когда вода Всемирного потопаВернулась вновь в границы берегов,Из пены уходящего потокаНа сушу тихо выбралась Любовь —И растворилась в воздухе до срока,А срока было сорок сороков....

...Вечером за ужином в выпуске теленовостей Владимир уловил знакомую фамилию — Синявский: «Мсье Синявский...»

— Марин, что там о Синявском? Переведи-ка...

Он не понимал половину (в лучшем случае) из того, что говори с экрана диктор. Его это раздражало, но раздражало и других.

— Автор книги «Голос из хора» русский писатель, эмигрировавший из Советского Союза, Андрей Синявский удостоен премии французской критики за лучшую иностранную книгу года. Церемония награждения состоится завтра, — пересказала Марина.

— О, молодец Андрей Донатович! А где будет церемония?

— Я пропустила. Через час повтор новостей, узнаем. А что, ты это знаешь?

— Еще бы, он у меня в институте литературу преподавал! Уникальный мужик. Его в 66-м посадили, не слышала? Громкий процесс «Синявский — Даниэль»...

Назавтра Владимир был на вручении премии имени Даля Андрею Синявскому, хотя Марина и не советовала.

— Андрей Донатович, разрешите вас поздравить. Честное слово, я за вас очень-очень рад. Марина тоже вам привет передает.

— Володя, спасибо. Ну, премия — хорошо. Вот вы для меня, как подарок, ей-богу. Здесь, сейчас! Фантастика. Я о таком даже не мечтал. «В наш тесный круг не каждый попадал...» — по сей день помню.

— Было дело.

...Отодвинутый на тысячи километров от страны, отгороженный границами, Синявский не забывал своего своенравного студийца. В журнале «Континент» он, цитируя песню «У меня гитара есть...», писал; «Так поют сейчас наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности», и никого не волнует, никому не западает в память, и существует в разреженном пространстве — вне народа и без народа, услаждая слух лишь начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести грамм, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции современного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить — на всю страну, на весь мир — то-то радовались бы люди...»

Конечно, заявиться в «логово махровой эмиграции» было делом рискованным. Поздним вечером по радио пошла информация о крупном событии в культурной жизни Парижа и его участниках. Как они все-таки, суки, оперативны... Понятно, что без воспитательной беседы в Москве уже не обойтись.

Иногда накатывали приступы меланхолии и хандры. Брал гитару, трогал струны, вспоминая свои старые стихи. Ничего не помогало. Только одно свербило: зачем я здесь? Не пишется — или больше не могу, или разленился, или на чужой земле — чужое вдохновение только для других? А дома буду отговариваться тем, что суета заела. Захотелось пообщаться, хотя бы заочно, душу излить. Бортнику, что ли, письмецо черкнуть?

«Дорогой Ваня! Вот я здесь уже третью неделю. Живу. Пишу. Немного гляжу кино и постигаю тайны языка. Безуспешно. Подорванная алкоголем память моя с трудом удерживает услышанное. Отвык я без суеты; развлекаться по-ихнему не умею... На всякий случай записываю кое-что, вроде как в дневник Читаю. Словом, все хорошо. Только кажется, не совсем это верно говорили уважаемые товарищи Чаадаев и Пушкин: «Где хорошо, там и отечество». Вернее, это полуправда. Скорее — где тебе хорошо, но и где от тебя хорошо. А от меня тут — никак...

…Ваня, мы с тобой в ПарижеНужны — как в бане пассатижи…»

Теперь звонок маме: не волнуйся, у нас все в порядке, как у тебя? Что там с квартирой? Слава те Господи!!!

Наконец-то сдали их кооперативный дом на Малой Грузинской, 28, Нина Максимовна тянула жребий, достался восьмой этаж Хорошо хоть не первый и не последний. Говорит, что вошла в квартиру, как полагается, с хлебом-солью, в бутылку с водой поставила березовую веточку. Мама вздыхала: «Так хорошо. А ты и у меня в гостях, и у отца в гостях, и у Марины тоже гость... Теперь хоть свой угол есть. И какой! Шикарная трехкомнатная квартира...» — «Вот и хорошо, видишь, сколько у меня ангелов-хранителей! В общем, мамочка, скоро будем!» — «Да, но там еще такой ремонт предстоит сделать, как же вы?» — «Ладно, мам. Что-нибудь придумаем». 

Следующий звонок — Дыховичному. «Вань, привет. У нас тут, понимаешь, вот какая проблема...» — «Володя, это не проблема. Мы живем вдвоем. Ребенок у бабушки. Все будет нормально. Будете жить у нас, если Марину это не смущает...» — «Ну все, тогда мы вернемся с морей, и из Парижа прямо к вам».

С окончательной победой весны они осуществили давно намеченное — отправиться в средиземноморский круиз. Две недели полного отдыха. Тиxo, спокойно и так не похоже на прежние морские путешествия с Толей Гарагулей или Сашей Назаренко по Черному морю. Никто никого не узнает, не лезет в душу, никому ни до кого нет дела. Но иногда ловишь себя на том, что абсолютное невнимание и безразличие тоже задевают. И сразу не сообразишь, что лучше: постоянно находиться под прицелом неусыпных глаз или спокойно делать все, что тебе заблагорассудится и не обращать внимания на окружающих?

В Париже его ждет нервная телеграмма от Демидовой: немедленно приезжай, если не хочешь потерять Лопахина! Значит, в самом деле, пора.

Перед отъездом долго, пристально смотрел на себя в большое зеркало: ну что, похож на купца Лопахина? Вроде бы, да. Борода, чуток поправился, глаз горит. Вперед!