Стрижи - Фернандо Арамбуру

себя, она объясняет, какого одолжения у меня просит. Речь идет о причитающейся мне доле материнского наследства. На эту сумму, по ее словам, я еще вряд ли привык рассчитывать, ведя свои денежные дела, поэтому не так остро буду ощущать ее потерю. Я начинаю нервничать, и вдруг в голову мне закрадывается мысль, что ее недавние рыдания были всего лишь ловко разыгранным спектаклем. Я сурово смотрю ей в глаза, давая понять, что не стоит считать меня полным идиотом. По их прикидке, объясняет Мария Элена, того, что оставила нам с братом мама, хватит на оплату лечения Хулии в Германии, а также на ее пребывание там с матерью. Потом добавляет: эта идея пришла в голову именно ей самой.

Остается еще приличная часть суммы, изначально предназначенной на покрытие расходов, связанных с пансионатом для престарелых. Разумеется, продолжает Мария Элена, словно давая мне гарантии их порядочности, они сначала начнут расходовать деньги, доставшиеся Раулю, и только если их не хватит, воспользуются моими. Иначе говоря, возможно, мою часть наследства трогать и не придется, и тогда они все мне вернут. Но заранее ничего сказать нельзя, поскольку неизвестно, сколько времени им надо будет провести в Германии. В любом случае, имея некую дополнительную сумму, они решились бы туда поехать. Просить кредит в банке сейчас, когда она ушла с работы, а Рауль станет получать меньше в филиале своей фирмы, кажется им делом рискованным, но они пойдут и на это, если не будет другого выхода. Потом она снова нудно повторяет, что я не должен чувствовать себя обязанным им помогать. Я обрываю ее:

– Ты говоришь это уже в третий раз.

Она смотрит выжидающе. Речь идет о сумме, равной примерно тридцати тысячам евро. О нешуточной сумме. Я отвечаю, что ее просьба застала меня врасплох. Понятно, что вопрос не терпит отлагательств, но мне нужно какое-то время, чтобы все обдумать. Она быстро говорит, что понимает это.

– Что ты понимаешь?

– Что у тебя есть сын и, наверное, много своих расходов. Но мы, как только сможем, вернем тебе деньги.

Я хотел бы выложить ей правду: мои колебания связаны вовсе не с Никитой и не с теми счетами, которые я получаю, как и все вокруг, а с подозрением, что они с Раулем замыслили меня облапошить.

И тут мне в голову приходит спасительная мысль:

– Сейчас я должен вывести собаку. Позвони, если можно, через час, когда я вернусь. И я дам тебе ответ.

Шагая по улице в Пепой, я прикидываю, что мог бы сделать до 31 июля с этими деньгами. Вариантов много: посетить перед смертью Австралию, проиграть их в казино Лас-Вегаса, ошеломить неслыханной подачкой первого же нищего, встреченного на улице, поселиться на каком-нибудь острове в Тихом океане и принять цианистый калий под пальмой, любуясь закатом… Если я оставлю эту сумму Никите вместе с другими своими сбережениями, он сразу же промотает деньги невесть на что или положит в общую коробку, куда он и его друзья кладут часть заработков, чтобы когда-нибудь открыть бар. Не исключаю, что его приятели не упустят случая потратить все на свои непотребные забавы и устроят себе фантастические каникулы за счет моего дурачка.

Не успел я вернуться домой, как услышал звонок.

– Вы можете располагать моей частью наследства. Желаю Хулии удачи.

Я вешаю трубку, прежде чем Мария Элена успевает меня поблагодарить.

5.

Шестое чувство, которое мы на протяжении всей своей жизни пытаемся усмирить, много размышляя и читая умные книги, сегодня сыграло со мной злую шутку. Слава богу, что Хромой, сперва изумившись, быстро понял истинную причину моей ошибки. По его словам, он не ожидал от меня, человека, которого всегда считал разумным и осторожным, такой истеричной реакции. Все дело в том, что я действительно испугался. И на лице друга прочел разочарование. Честно говоря, у него были на то все основания: я разбил его чашку, испачкал ему одежду и превратил кухню черт знает во что.

Как рассказал мне Хромой, в дерматологической клинике у него заподозрили лимфому. Такой результат был получен из лаборатории, куда врачи отправили крошечный образец его ткани. И дальнейшие исследования наверняка подтвердят то, что он полушутя-полувсерьез назвал смертным приговором.

И тут я увидел, как он высыпает белый порошок в кофе, который только что приготовил себе в кофемашине – предмете его ребяческой гордости.

Только вчера я выдержал визит невестки и ее рассказы о болезни племянницы. А сегодня мне позвонил Хромой и пригласил к себе, чтобы сообщить, что у него с большой вероятностью обнаружен рак. Слишком много сильных впечатлений, заставивших меня почувствовать себя так, словно я попал в центр урагана. Вокруг происходят сплошные трагедии, в то время как я наслаждаюсь душевным покоем и завидным здоровьем. Как говорится в таких случаях, я опасно здоров. У меня ничего не болит, я более или менее сносно сплю, но все-таки сплю и, кроме того, без кошмаров. Я не лишен сексуальной жизни – благодаря Тине. Я невольно демонстрирую благополучие, находясь рядом с людьми, которые переживают тяжелые испытания, и это вызывает чувство стыда и вины. Наверное, из элементарной солидарности я просто обязан подхватить хотя бы простуду.

Рой самых зловещих мыслей налетает на меня на кухне у Хромого. В любом его жесте, любой гримасе, любом слове я вижу полное отчаяние.

– Я одновременно жив и мертв, как кот Шрёдингера[39], – говорит он.

Хромой изрекает эту глупость, претендуя на черный юмор, но меня его шутка совсем не смешит. Потом он с самым мрачным видом заявляет, что страдать не готов. Не собирается терпеть боль даже пару секунд. И тут я вижу, как он с подозрительной поспешностью высыпает себе в кофе белый порошок. Сердце у меня ёкает. Только этого не хватало! Полиция измытарит меня вопросами. В мгновение ока столбняк сменяется бешенством, и я резким ударом, не подумав о последствиях, выбиваю чашку у Хромого из рук, когда он уже подносит ее к губам. Черная горячая жидкость заливает ему рубашку, мне руку, а также стол и стену, особенно стену… Чашка отлетает, ударяется об оклеенную обоями стену и с треском разбивается о плитки на полу. Насмерть перепуганная Пепа заливается лаем, способным оглушить всех жильцов дома. Хромой стоит и смотрит на устроенный мной бедлам, потом переводит изумленный взгляд на меня. Я и сам не могу справиться с изумлением или смущением, пока не узнаю оставшуюся лежать на столе обертку.

– Откуда мне было знать, что ты прихватываешь из бара сахар?

В это трудно поверить,