Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

кроме сервировки, музыки и друга вырисовывался спор, которые он любил больше научной работы, а возможно, научную работу любил именно за споры.

– В чем же я софист?

– Перескочил с материи на социальность.

– Я хотел показать, что уж коли естественна главная подлость мира смерть, то остальные подлости тем более естественны.

– Восставать против законов природы, Сережа, позволено лишь богам.

– В смирении перед смертью есть что–то рабское.

И промелькнуло, исчезая…

…Человек, который находит смерть естественной, недостоин жизни…

Пронеслась. Иногда Рябинину хотелось поймать убегающую мысль – куда они бегут, уж не в космос ли? А иногда был рад этому стремительному исчезновению, ибо поймай он ее, не знал бы, что с ней делать.

– Осознавать реальность не рабство, а мудрость. Налить еще чаю?

Рябинин кивнул.

– Значит я не мудр.

– А ты мудрым никогда и не будешь.

– Почему же?

– Ты романтик, а они до смерти остаются наивными.

Рябинин подошел к другой стене, к другому стеллажу, где не было ни одной книги. Породы, минералы, друзы, глыбы, кристаллы… Крепчайший каменный мир, тот самый, который превращается в прах. Неужели вот этот длиннющий и яркий, как ракета, кристалл горного хрусталя станет пылью? Неужели этот кусок сахарного мрамора рассыплется? Неужели эти золотые кубики вкрапленного пирита станут пылинками? Неужели васильковый лазурит, лимонный топаз и медовый янтарь превратятся в ничто? И неужели тот бриллиант, из–за которого умер человек, тоже станет прахом? Тогда зачем же…

– Рэм Федорович, тебе пятьдесят лет…

– Прекрасный возраст! Еще ничего не болит, но уже все соображаешь.

– Вероятно, такие вопросы задают столетним…

– Прекрасный возраст! – опять перебил геолог. – И девушки на тебя еще посматривают, и пожилые дамы уже поглядывают.

– И все–таки: тогда в чем же смысл нашей жизни?

Гостинщиков встрепенулся: составилась чашка с кофе, задрожала палевая бородка, еще больше потемнели глаза, и мелькнула его сатанинская ухмылка… Рябинин знал, что сейчас его старший друг будет говорить сильно, интересно и долго.

Но Рэм Федорович отрезал:

– Нет смысла.

– Как нет?

– А никакого.

– Как же так? – сказал Рябинин, удивившись не ответу, а той беспечности, с которой были сказаны эти страшные слова.

– А ты взгляни на небо! – Вот теперь Гостинщиков заговорил. – Там природа решает свои задачи, пользуясь массами, силами и расстояниями, которые мы даже не можем представить. Она делит мириады на бесконечность, множит сонмы на бескрайность, расщепляет бездны на беспредельность… Сережа, это жутко. И в этом кошмаре есть пылинка – Земля, а на этой пылинке несколько миллиардов людишек–муравьишек… Да мы у природы даже не числимся в ее описи. Так какой же смысл в нашем существовании?

Рэм Федорович взял чашку и со вкусом отпил натуральный кофе, который он лично смолол на ручной мельнице.

– Тогда что же ты сидишь? – тихо спросил Рябинин.

– То есть?

– Почему безмятежно пьешь кофе? Почему не бежишь хлопотать и жаловаться? Почему ничего не делаешь, зная, что мы зря живем и плодимся? Почему ты об этом не говоришь людям, почему не возмущаешься, не кричишь, не стонешь и не плачешь?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть люди, которым очень нравится спокойное слово «естественно». Этим словом почти все можно объяснить, ничего не объясняя. Оно освобождает разум от мысли и сердце от тревоги. А ведь сколько в естественном неестественного. Глупость, злоба, краткость нашей жизни, болезни, смерть, голод, войны – неужели естественны?

Она выскочила из проходной, поправляя синий беретик. Невысокая и легкая, как тополиный пух, заполнивший сегодня город.

– Как работалось? – спросил инспектор, поравнявшись.

Светлана Пленникова неожиданно вспыхнула слишком ярким румянцем для ее бледной кожи. Петельников почему–то обрадовался, что она может так непосредственно краснеть.

– Устала, как песик…

– Вам нужно отдохнуть и посмеяться.

– Какой теперь смех…

– Знаете, как я рассмешил Мишку–транспортера? Надумал он уволочь с базы бочку творога. Ну, а мне верные люди стукнули. И как думаете, я его рассмешил?

– Арестовали?

– Нет. Сгрузил он бочку у себя во дворе, открыл ее, а из бочки вылезаю я.

Светлана натужно улыбнулась. Своей бледностью и бесплотностью она кого–то или что–то напоминала – видел он такую же вот просвеченную солнцем кожу.

– Говорят, что в электричке произошел жуткий случай? – вяло спросила она.

– Какой?

– Якобы вошла женщина в вагон полночного поезда, а там мертвый человек…

– Все не так, – оживился инспектор. – Вошла женщина в вагон, где сидела парочка да смурной мужик. Она спрашивает мужика: который, мол, час. А он нехотя отвечает, что жизнь и так не мила, а она с вопросами. Ему и так плохо, не по себе, знобит, противно. Женщина тогда показывает на парочку: мол, совсем обнаглели, сидят обнявшись. Тут мужик и говорит: «Не обнявшись, они убиты».

– Ой! Кто же их?

– Бандиты. Второй случай был в парке. Пришли утром рабочие, а рядом с кучей мусора смурной мужик сидит. Отойди, говорят, мусор сожгем. А он обиделся: не до вас, мол, ребята, и так жизнь не мила, все обрыдло и надоело – под мусором–то, ребята, трупик лежит.

– Так это же он и убийца, – догадалась Светлана.

– А где доказательства? Третий случай… Проехали мы по вызову в квартиру, на полу труп в крови и рядом смурной мужик. Мы к нему. Не приставайте, мол, ребята, зашел случайно, а жить мне надоело, потому что у меня изжога…

Петельников наклонился, заглядывая ей в лицо. Голубенькие, как у большинства блондинок, глазки. Чуть курносый носик. Простоватое лицо, и правильно она делает, что обходится без косметики. Это что березу выкрасить.

– Вы всегда веселый?

– Это естественное состояние здорового человека.

– А нас с мамой жизнь не любила.

– Вас еще полюбит не только жизнь, но и мужчина.

– Кому я нужна, – вдруг рассмеялась Светлана, как самой веселой его шутке; рассмеялась тем смехом, конца которого ждешь с опаской, потому что где–то уже дрожат набегающие слезы.

И он вспомнил, на кого она похожа – на цветок, освобожденный им вчера от листа шифера, под которым тот вырос без солнца: белый, мучнистый стебель, свободно просвеченный лучами.

– Вы что – комплексуете? – удивился инспектор.

– Да я какая–то несовременная…

– А следователь Рябинин считает, что полюбить можно женщину только беззащитную.

Инспектор посмотрел в ее глаза, которые чего–то ждали и, видимо, будут ждать всю жизнь. И другая волна, неожиданная и непонятная, обдала его непривычной тоской… Беззащитность, перед ним стояла сама беззащитность, так любимая Рябининым. Светлану мог обмануть великовозрастный балбес. Мог испортить жизнь какой–нибудь пьяница. Мог он, инспектор, завлечь ее на месяц, на неделю, на одну ночь…

– Вы, наверное, хотите что–то узнать? – спросила Светлана.

– Помните, я просил вас подумать, не говорила ли чего мама…

– Думала. Она говорила обо мне, о жизни.

– И ничего о краже?

– О