Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Хороший был поп, — словно не слушая меня, проговорил старик. — Я по-омню его. У нас его плохим не вспоминают. Семьища у него была — девять детей. В самую революцию он помер. Успел. А то все равно церкву закрыли. Он еще людей лечил. Не доктор был, а этот, как его… И не выговорить.

— Гомеопат, — подсказал я, вспомнив материны рассказы.

— В о-во. Лечил. И книг много было. Матушка потом по людям кое-что раздала. Но есть. Покопайся. А ты тоже по этой части? — поинтересовался он. — Благовестишь?

— Да нет. Пишу я, литератор в общем.

— А-а, — обрадовался он, — кариспандент! (Очень своеобразно выговорилось у него это слово.) Хорошее занятие. Давай знакомиться. А я буду колхозник, а теперя престарелый пенсионер Анатолий Федосеич Щепов. Жена Анастасия тоже на пенсии. Так вот и живем.

Мы шагали по тропке — Щепов впереди, я сзади. Он шел довольно быстро, — видимо, давно был без ноги и натренировался. Шел и говорил не оглядываясь:

— Сенокос нады начинать. Ходил поляну смотреть. Поляна в лесу есть. Я ее чистил, да и подзаклеверил. Пора. Один кошу: бабка у меня не может. А сенокос то там, то тут. Где на проценты, где все мое. Бабка в колхозе помогает, а я тяпаю да тяпаю. Так-то и я в колхоз хожу, не отстаю: надо кому-то работать. А в сенокос уж за свое. Корова у меня да овечки. Вот и тяпаю от Иванова дня до белых мух. Глядишь, и насобираю. Завтра на поляну пойду.

Солнце уже припало к верхушкам далекой березовой рощи, и роща вся запылала, осветилась, зардела. По увалам, еле приметный, закурился на теневых скатах папиросный дымок тумана. Волглой свежестью веяло из низин. В кустах у речек запересвистывались птицы. И первый раз крякнул на луговине дергач.

— Знаешь. Анатолий Федосеевич, — недоумевая обратился я, увидев, что тропка переходит в заброшенную дорогу с заплывшими, заросшими колеями, — вроде, помнится мне, здесь деревня стояла?

— Да не одна, — откликнулся Щепов. — Тут Кошурином идем, дальше Старый Починок будет, потом Зяблухи. Там одна жилая изба — Агашка-монашка живет. А этих давно нету.

— Вот жалко-то, — вздохнул я.

— А чего жалко? — сказал Щепов. — Куда их, к ляду? Их еще до войны свозить хотели, война помешала. Куда при нынешнем хозяйстве с хуторами? Пусть поближе к центру живут. Центр-то теперь в Новоселках.

— Так ведь и народу меньше стало?

— Меньше. Мало народу. Еще вот мы, старые опенки, держимся. Эх, бывало, здесь на лугах в сенокос выйдут, на гребь… Луга не видно из-за бабьих сарафанов. А теперь моя Настёна да еще пять старух. Вот те и все.

— Плохо, — подытожил я.

— А чего плохого? Полно-ка ты. Едет народ, ну и пусть едет. Рыба идет на глубь. Ничего тут худого нет. Малость бы побольше, конечно, нады. А так, посуди ты сам, ну ежели бы все, как до войны, остались. И ребят нарожали. И те тоже остались. Чего бы делать-то стали при теперешней технике? Валенки валять? Сейчас, правда, ноем. А глядишь, вашего брата ученого нужда-то щиплет новую машину соображать. В прошлом годе уже машина пришла — сразу сено подбирает и прессует. Во! Люди уходят, машины приходят.

— Но ведь без людей-то все равно… — начал я.

— Придумают, — махнул Щепов папироской. — Сейчас, слышь, заводы-автоматы есть. И для нас когда-нибудь дойдут.

Признаться, для меня такие рассуждения были внове. Обычно при встрече деревенские деды вспоминали добром прошлое и жаловались. Не зная, стоит ли развязывать разговор дальше, я замолчал. Тем более — мы подошли к Пескову.

Я узнал его: каменные столбы ограды у кладбища, красивую, но порядком облезшую церковь, сельскую улицу с двумя порядками домов и тот дом, на отшибе, на пригорке, в окружении берез.

После того как я побывал тут подростком, мне этот дом часто представлялся в воображении, даже снился. Я стал с годами читать русскую классику и все барские дома, описанные в книгах, представлял именно как этот дом.

Шли годы, я вырос, побывал в музеях, в настоящих бывших помещичьих усадьбах и сейчас разглядел, что дом моих грез — обыкновенный, деревенский, правда, по-северному огромный. С домом был связан через сени, которые здесь называются мостом, еще более внушительный двор. Над двором, разумеется, располагалась поветь, куда сено завозили (на второй-то, скажем, этаж) иногда прямо на лошади по бревенчатому взъезду. Взъезд в настоящий момент сгнил и чуть держался, но видно было, какие тут были накатаны бревна и насколько капитально все это рубилось.

Щепов указал, куда мне зайти за ключами, и направился к себе, пообещав навестить. Я взял ключи у молчаливой старухи, которая подала их, ни о чем не спрашивая. Пожалуй, любому бы отдала. Я открыл два ржавых замка, засветил карманный фонарик и шагнул в дом.

Внутри, как и во всяком запущенном строении, стоял нежилой запах. Окна снаружи были забраны досками, и я переходил из комнаты в другую, посвечивая фонарем. Сохранилась кое-какая мебель, темные иконы в двух киотах, и в светелке было навалено всякой рухляди, в том числе и для переплетного дела разные приспособления — дед переплетал. Затем я поднялся на мезонин, где находились книги.

Окно на мезонине не заколотили, и последние отблески заката проникли сюда. Вдоль двух параллельных стенок расположились полки с книгами, около окна стоял шаткий столик, но вроде бы под красное дерево, и два табурета.

Тем, кто любит книгу, особенно старую, понятно чувство, охватывающее в такой ситуации книголюба. Я теперь уже не ругал моего настырного приятеля, а мысленно благодарил его. И не за поход, подаривший мне здоровую усталость и столько радостей, не за ароматы соснового бора, родниковой воды и цветущих лугов, а вот за этот тонкий запах старых книг, еще крепких кожаных переплетов, давно не перелистываемой бумаги. Я забыл о ночлеге, об ужине и готов был сразу же листать книгу за книгой, ожидая невероятных открытий.

Из этого транса меня вывел тяжелый скрип шагов по чердачной лестнице. Запыхавшись, поднялся ко мне Щепов и объявил:

— Ну, пошли-ка ужинать. Ночевать тебе здесь негде. Протапливать надо. Не для тепла, для жилого духа. И есть нечего. Поживи у меня. А книги завтра посмотришь. Наглядишься еще. Пошли.

Я прикинул, что это наилучший вариант, и мы вышли из дома.

Догадываясь, что с меня требуется какой-то входной пай, я подал Щепову пятерку, попросив достать бутылку и консервов. Он удалился, а я стоял и смотрел на дом, где выросли моя мать, тетки и дядья.

Нет, вероятно, Щепов был неправ, когда говорил, что к деду относились хорошо за то, что лечил, за книги. Просто жил он похоже на односельчан. Пахал, сеял, убирал. Я смотрел на луг, сбегавший к Починовке, и вспоминал: мне говорили, что это бывшая пашня. Были у деда лошадь, корова, другая живность. И девять детей. Возможно, близость, понятность образа жизни и не давали повода к обостренной вражде, какая была, скажем, у нас в городке между духовенством и городским людом.

У Щеповых горело электричество, и динамик на стене снабжал нас последними известиями. Бабка Настя, выглядевшая, пожалуй, даже постарше Щепова, но передвигавшаяся бойко, собрала ужин.

В комнате было очень чисто, на стенах, как обычно, висели целые подборки фотографий в рамках и портрет Орджоникидзе неизвестно каких времен. Мы выпивали, закусывали скворчащей глазуньей, усыпанной зеленым луком и укропом. Щепов выпил и пустился в рассуждения. А я помалу навел его на разговор об уходе сельского населения, главное — молодежи, о пустеющих деревнях в нашей местности.

— А чего жалеть? — снова повторял Анатолий Федосеевич. — Крупные поселки должны образоваться — и все тут. Правильно их еще до войны свезти хотели. Хутора, видишь, развели. Кто хутор любит? Кто в лес глядит, кто на елку молится. Я, конечно, могу жить в хуторе. Дак то я. Знаешь, кто я? Тут один командированный, знаешь, как нас назвал? Боригены! Во!

— Аборигены, что ли?

— Во-во. Я потом у директора школы спрашивал. Туземцы, говорит. Местные люди, значит. Вот я и есть определенный местный человек. Здесь пуп резали, здесь жил. здесь помру.

— Ну, заладил! — сердилась бабка Настя.

— А ведь в молодости и я куда не такой был, — продолжал Щепов, не обращая на бабку внимания, — на людей тянуло — боже ж ты мой! Где сходка, там и я. Приехали в партию записывать — я первый. Это в эсеры, значит. Потом приехали в большевики записывать. Я опять первый.

— Замолол, — махнула рукой бабка.

— Потому что интерес ко всему имел. Так и теперешняя молодежь, где людней, туда и прет. А ты как думал? Это мне на хуторе все равно. Ты бы вот сумел год на хуторе один прожить, как Агашка-монашка?

— Сумел бы, наверное, — пожал я плечами.

— Знаю, — твердо сказал Щепов. — Прожил бы и не охнул. Потому — такой вы народ. Тут у нас летось писатель жил. Так, поверь, — никуда. Ни в район, ни в кино, ни на гулянку. Читает да пишет, пишет да читает. В лес да в поле. Уважительный, правда. Я еще с ним выпивал.