Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Ладно, ладно! Раз я тебя эксплуатирую, я тебе интерес предоставлю. Долго будешь помнить.

Он подал мне сумку с завтраком и стал собирать еще чего-то в рюкзак. Я ждал на крыльце. Потом он появился, нагруженный рюкзаком и с ведерком в руке.

— Ухи наварим, — сообщил он мне. — Я ведь, брат, понимаю, чего вам, приезжим, нужно. Надо бы хариусов наловить, да время нет. А обыкновенной ухой попотчую. Когда я в председателях ходил, так уполномоченных, кариспандентов этих перевидел, как блох. И ни один со мной не ссорился. Потому что в грибное время я ему селянку из грибков. Или вот такое — ушицу на берегу. Ему ведь не еда важна, а чтоб на берегу, да под деревцом, да с бутылочкой. Он и сам купит, было бы что в городу вспоминать. Любят ведь деревню-то, любят. Не жить, а так… Уха, грибы. Стихи какие написать. Я с уполномоченными душа в душу жил, никогда не ссорился.

— Так ты и председателем был?

— А как же. Два срока. Да ведь у нас редкий мужик из села в председателях не ходил. Колхозы были, почитай, в каждой деревне. А председатели часто менялись. Иного снимут за то, что овец держит. Другого, наоборот, что романовскую овцу перевел. А как ее не прекращать, когда нам цигаев, скажем, рекомендуют! То кукуруза, то травы, то еще что. Так вот и менялись, как часовые у склада. Не успеешь дела принять — сдавать надо.

Вышли к Починовке. Щепов снял брюки, закатал подштанники и достал из рюкзака небольшую капроновую сетешку.

— Ты что это? — изумился я. — Браконьерить? Сам же браконьеров шугал!

— Так они в неположенное время утку бьют, — наставительно объяснил Щепов. — Это непорядок. А у меня здесь что, нерест сейчас, что ли? Если я двух щурят выну, в речке лучше будет. А мелочь в таких ячеях не запутается. Выдумали глупость — удочкой ловить. Да ты знаешь, раньше вся Починовка в сетях была, в вершах. Вся перегорожена. И рыбы — завались. Химия все повывела. Вон маслозавод сколько, заразы в нее спущает. А ты Щепова винишь. Щепов еще сопляком тут рыбу ловил. И будет ловить, пока жив.

Я понял, что спорить бесполезно, и промолчал. Анатолий Федосеев и ч полез под берег ставить сеть на самолов.

Утро развертывалось ядреное, румяное, без хмуринки, без облачка. Косилось споро. Я теперь втянулся по-настоящему и обгонял Щепова. Правда, Анатолий Федосеевич сегодня чего-то частенько приостанавливался, прерывал работу. Собрал сушняк для костра. Устроил рогатки с поперечиной для ведерка. Как-то по-обычному суетлив был Щепов, что не походило на него.

— Эх, едрит твою налево, и день будет! — вырвалось у него. — Пойдем-ка, я ботну, потом сетёшку вынем, позавтракаем.

Он побурлил палкой в бочажках и вынул сеть. В ней запутались подъязок и небольшой щуренок, ярко блестевшие на солнце.

— Вот чего нам и нады, — обрадованно говорил Анатолий Федосеевич, разводя костер на самом берегу, возле большого куста.

Становилось уже жарковато. Я выкупался и улегся на крупном теплом песке. А Щепов колдовал над костром на крутике надо мной и рассказывал:

— Здеся сиживали мы не единова. Тогда рыбы было, гриба, ягод. Я все дивлюся, куда подевалось. Народу в пять раз боле было. Ловили, носили, собирали, впрок готовили. И всем хватало. А ты — браконьер. Сейчас хариуса, пожалуй, один я знаю, где искать. А зайцев было! А глухаря, а тетерева! А белого гриба! Боже ты мой… Вот она, ваша химия! Удобрения эти, дусты разные. Вредное травят и здоровое.

— Так ведь и без нее никуда, — вставил я.

— Ни куда-то никуда, а поосторожней бы надо. С расчетом, с головой. Раньше даже из уборной льешь с расчетом, а то вся картошка в ботву уйдет. Опять же не только химия. А и леса валят направо и налево. Стон стоит. А вы, кариспанденты, знай помалкиваете. Вам-то что! Не вам здесь жить.

— Пишем! — огрызнулся я. — Не читаешь ты ни черта.

— Как бы тебе, — обиделся Щепов. — Я завсегда в курсе. Даже старуха у меня и та в курсе. Спроси ее, она тебе всю программу выложит. Нынче, брат, все про всё знают…

Поспела уха. Хлебали ее с наслаждением, посыпая зеленым луком и укропом, круто соля. Щепов ликовал:

— Я ж понимаю. Уху нужно варить из той воды, в которой рыбу изловил. И не позже, чем через час после поимки. Тогда в ней весь смак. Тут у меня один уполномоченный был. Из бывших, из богатых, значит. Очень это место любил. И уху. Выпьем, закусим. Запоет душевно: «Меж высоких хлебов…» И со слезой говорит: «Кончаются, Анатолий, ваши места. Кончается екзотика». Какую-то екзотику все поминал. Ну, дохлебывай, собираться станем.

— Как это? А косить?

— Эх ты, Алеша-попович! Попов внук, а не знаешь, что сегодня за день, — рассмеялся Щепов. Он спустился к Починовке и умывался до пояса. На его сухой и темной спине бисеринами блестели капли. Жилистым и крепким выглядел еще старик. Радостно крякая и фыркая, он продолжил: — Петров день сегодня. У Ефремья праздник. А у меня там сватья, два племянника, полно родни. Надо проведать. Старуху звал — ни в какую. «Загребать, слышь, пойду, не время гулять». А я вот проведаю.

…Дома Анатолий Федосеевич долго умывался, причесывал жиденькие волосики, надел вышитую рубаху и новый пиджак с планками колодок. Когда надел шляпу, бабка Настя, неодобрительно следившая за этими приготовлениями, не выдержала:

— Вырядился! Ждут его! В самый разгар сенокосу… Жених, гли-ко, нашелся!

— Проведать надо, — бормотнул Щепов, стараясь не глядеть на бабку Настю. — Я ненадолго. Как, мол, живете? То да сё.

— Смотри, проведщик, — скептически ужала губы бабка. — Долго не шляйся. А то я по тебя приду — доброго не жди!

Я ушел на мезонин и принялся за книги. Мне посчастливилось найти атлас к двутомной «Истории русской церкви» с автографом прадеда. Библии нигде не было, но и это уже являлось находкой. Прадед, взявший себе псевдоним Голуби некий, был автором «Истории» и составителем атласа. Профессор Московской духовной академии, он был одним из сторонников и основателей теории первоапостольского хождения по Руси.

По тропке, виляющей через луг к речке и дальше, к Ефремью, прошел нарядный Щепов. Увидел меня в окошке, помахал рукой и бойко крикнул:

— Пошел в раскат, помоложе себя искать!

Анатолий Федосеевич ушел, а я раздумывал о теории, в создании которой участвовал и прадед. Суть ее сводилась, примитивно говоря, к тому, что христианская религия не была заимствована нами у других народов, а получена непосредственно из рук Иисуса Христа.

Христос якобы разослал всех своих учеников проповедовать свое учение по разным странам. Таковым вот и было первоапостольское хождение по Руси, в результате которого мы получили христианство. Потом, дескать, начались нашествия язычников, христианство подверглось гонениям, но не было совсем искоренено. Так что византийская волна не породила у нас христианства, а лишь вызвала к жизни то, что было даровано от бога и жило испокон веку.

«Очень удобная теория, — думалось мне. — Тут тебе и приоритет, и… И додумался же кто-то!»

Ходил апостол по Руси, нес новое учение прямо от самого господа бога. И вот уже мы не язычники, а христиане — пожалуй, самые ранние в Европе. Ведь от места, где проповедовал Христос, до нас не дальше пешком идти, чем, скажем, в Париж. И препятствий меньше. Любит же человек быть первым. Издревле любит. Вот он первый, наипервейший, сказавший первое слово. А ведь не всегда самое первое бывает хорошим. Ведь кто-то первый придумал испанский сапог, виселицу. И есть же, наконец, автор, самый первый автор большого начинания, который догадался, что книги можно не только читать, а и жечь их, публично сжигать на площадях. Да, всякие бывают приоритеты.

Я знал, что Библия должна была находиться тут. Уже полки на одной стене были разобраны все, книги обтерты и переставлены. Но и на другой стене при беглом обзоре не было видно чего-либо подобного. А между тем тетка с уверенностью писала.

Я продолжал работу и наткнулся на народническую книжку, а потом и на эсеровскую брошюру. «Вот тебе и раз! Какие еще открытия здесь мне предстоят?» — подумал я и засел за чтение. Но мельком взглянул на часы, увидел, что снова не заметил, как промелькнуло полдня, что время обедать и давно пора идти к Щеповым.

Знойно было на улице. Знойно и тихо, без малейшего движения воздуха. Березы и липы, казалось, повесили листики, мирно дремали в тени собаки, и если бы не яркое солнце, было бы похоже, что спит себе Песково глухой ночью беспробудным сном.

У Щеповых на дверях висел замок. Обычно бабка Настя дверь не запирала, а если и запирала, вешала ключ на гвоздик, вбитый в середину двери, приговаривая: «У нас коммунизм». Но ключика не было. Либо она взяла его по рассеянности, либо ушла куда-то далеко и хотела показать, что вернется не скоро.

Я стоял на крыльце, смотрел на замок и соображал, куда же ушла бабка Настя. И вдруг увидел ее. Она шла из-под горы по середине дороги, а примерно на метр впереди нее шагал Анатолий Федосеевич. Держался он слишком прямо, а по тому, как отставлял в сторону деревяшку, чувствовалось, что он сильно выпивши. Вышитая рубаха была расстегнута, шляпа сидела на затылке. В руке у Щепова болталась хозяйственная сумка, которой, когда он уходил, у него не было.