Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

“Выбор” происходил по обоюдному согласию - и что же делал поэт? А что делает собачка? Кушает. И достаточно, что собачка есть.

Маяковский даже “пользовался” отчасти. Поэтому, например, Осип Брик был сыном крупнейшего бриллиантщика в России - и благодаря связям Маяковского с Лубянкой он (то есть Брик - отец) избежал расстрела и спокойно у Сухаревки торговал “рыжиками”, то есть виттевскими золотыми рублями.

Затем, Пастернак достался Бухарину. Сталин тогда был никто и ему тогда придворный поэт не полагался, но после убийства “Бухарчика” Сталин завладел его наследством - и Пастернаком тоже. После войны Сталин взял себе и второго поэта Твардовского.

Блок. Блок умер с голода именно потому, что был ничей, а его хотел себе Луначарский. Как ни сватали Блока Луначарскому и Горький, и супруги Каменевы, которым Блок был кумом, то есть крестным их сына[190]. Блок не воспринимал Луначарского на дух, а даже звал всегда почему-то во множественном числе – “луначарские”.

Голод в России был искусственный, так как он не был связан ни с какими неурожаями 1919 и 1920 годов – урожай был средний, а в Сибири - хороший. Но никто не подвозил к Петербургу продукты[191].

От этого голода умерла последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон, а с другой стороны, и, слава Богу, так как он женился на своей падчерице[192], то есть на дочери своей покойной жены Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал.

Умереть с голода досталось только Блоку (кроме еще и Розанова), у него была дистрофия на почве длительного голодания. Но к этой дистрофии он как бы был приведен. Блок был сложения мускулистого и высокого роста, поэтому ему питание надо было иметь хорошее.

Но дело было не в этом, а в том, что перестал писать стихи, важно то, что Блок не писал никакой чуши. Когда его спрашивали, почему Вы не пишете сейчас, то он отвечал, что “все звуки умолкли”.

В это время Блок начинает читать первый том “Добротолюбия”, и он столько там узнает и особенно в демонологии аввы Евагрия – своё узнает. Он так обрадовался – оказывается, что они тоже все это прошли; и для него начинается процесс внутреннего собирания, внутреннего сосредоточения - и внутреннего, настоящего, глубокого взросления.

Блок задолго до этого писал (1912 год):

Пройди опасные года,

Тебя подстерегают всюду.

И если выйдешь цел, тогда

Ты, наконец, поверишь чуду.

И, наконец, увидишь ты,

Что счастья и не надо было,

Что сей несбыточной мечты

И пол жизни не хватило,

Что через край перелилась

Восторга творческого чаша

И всё уж не моё, а наше,

И с миром утвердилась связь.

Есть поговорка народная, что “счастье выше богатырства”. И уже у Достоевского в “Подростке” Версилов ее оспаривает. Не только счастье не выше богатырства, но богатырство выше всякого счастья и сама способность к нему уже составляет счастье.

У Блока начинается период внутреннего собирания, внутренней мобилизации. И, конечно, здесь бы поэзия только бы мешала.

Как писал тот же Чуковский, что “мы так все удивились, что из великого поэта, выражавшего думы и чаяния своей эпохи, он превратился в рядового литератора”. Спасибо. Рядовой литератор - это тот, кто получает пайки, чтобы что-то донести домой.

Это был кеносис Блока, это было его истощание и даже физическое, умаление, уничижение, поношение. Это был тот путь, который прошел Сам Господь Иисус Христос и без которого нет спасения.

Внешне жизнь как-то шла. То есть, стали сказываться зловещие симптомы и Блок попросил, чтобы лечение было недалеко от любимого Петербурга и пришлось остановиться на Финляндии. Одному было ехать нельзя, и пока решался вопрос с отъездом, стало ясно, что ехать не надо.

Блок продолжает писать еще кое-что в прозе и самое серьезное – это “Крушение гуманизма”. Он, наконец, начинает понимать то, чего не понял Пушкин: главный грех тот, в котором писатели не каются, и который Пушкин выразил словами – “Ты сам свой высший суд”. Если у человека он сам свой высший суд, то судья Господь ему не нужен.

И вот это Блок в себе внутри начинает преодолевать. Для “крушения гуманизма” надо было идол гуманизма сокрушить в себе, а потом - сокрушить его во‑вне. Поэтому совершается действительно символический акт - размахнулся он кочергой и треснул бюст Аполлона Бельведерского. Идола надо сокрушить, так просто оставлять его нельзя.

На вопрос жены – чем провинился, отвечал – “да мне хотелось посмотреть, на сколько кусков расколется эта жирная рожа”.

После этого Блок отказался принимать лекарства, лекарства были для него уже лишние. Надо было медленно умирать, и умирать сосредоточенно. Все последние дни, часы проходили в неизбывном покаянии. Господи, прости мне всё! И этот вопль был неизбывный, это был вопль разбойника – Помяни мя Господи! “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...”

Блоку дано было знать свой последний час, поэтому он велел жене и матери встать в изголовье и в изножии своей кровати и когда они встали, он еще раз тихо, сосредоточенно сомкнул уста, сомкнул глаза и скончался.

Это был день 7 августа по новому, это день V-го Вселенского Собора, но в этот день как бы разночтения. Например, если сравнить наш календарь и календарь Афонского подворья, то там в этот день есть небольшой сонм Галльских мучеников времен Марка Аврелия (177 год), которого в наших святцах нет, а в греческих есть. Галлия – Франция. Блок Франции тоже принадлежал. Это день как бы тайных, забытых ходатаев, но тех, которые есть.

Блока, когда стало ясно, что его нет в живых, очень по разному провожала русская интеллигенция. Пришли разные поклонницы, чтобы читать над ним Евангелие, пока Любовь Дмитриевна не запретила – если уж и хоронить по христиански, то надо как следует – читать надо Псалтирь[193].

На Смоленском кладбище, на котором была похоронена блаженная Ксения и где она лежит до сих пор, на кладбище, которое долгое время считалось кладбищем для бедных Васильевского острова, там была похоронена рано умершая тетка Блока Екатерина Андреевна Бекетова (Краснова).

До сих пор на Смоленском кладбище существует блоковская дорожка, хотя после смерти Любови Дмитриевны в 1939 году всё-таки его останки были перенесены на литературные подмостки Волкова кладбища.

На могиле Блока не было самоубийств, как на могиле Есенина. Чуть не сдвинулась в уме Надежда Павлович, но своему другу детства Льву Бруни она поручила запросить старца Нектария Оптинского и тот прислал ей маленькую книжечку “Чтение Псалтири по усопшим”. Она не поняла, к чему это, и стала просить позволения приехать, старец отказал, буквально сказав Льву Бруни, что “для таких, как она, в Оптиной места нет”. Лев не посмел передать такой ответ, и она приехала сама и была принята старцем. Будучи тогда почти не верующей, спросила старца о загробной участи Александра, не называя фамилии, сославшись на мать[194]. Старец ушел молиться и вышел и сказал, - “передай его матери, что он в раю”.

Блок еще показывается, но только как бы не опознано, не прочитано, не понятно. Так спокойно он прошел уже в эмиграции перед Ремизовым и так спокойно протянул ему руку и улыбнулся. Но Ремизов ни к старцу не пошел, ни сам разрешить этой загадки не мог, потому что негде ему было взять дара духовного рассуждения.

О Блоке написано чрезвычайно много - и хорошего почти ничего; по всей вероятности, этого и не надо. Для людей такого масштаба, по всей вероятности, нужна одна молитва. Нужна молитва о упокоении, о прощении грехов, о Царстве Небесном – эта молитва нужна всегда.

У Блока оставались близкие люди или близкие когда-то и близкие люди последних лет. Из этих людей, близких в последние годы, в первую очередь следует назвать Евгения Ивановича Замятина. Когда Блок скончался, то он вспомнил строку из шекспировского “Короля Лира” – “всё вынес старый, тверд и не сгибаем. Мы, юные, того не испытаем”. Но он ошибся, так как Замятина, автора романа “Мы” (1922 год), в 1932 году выслали, но там он себя не нашел.

Что касается друзей молодости, вроде Андрея Белого, Сережи Соловьева – они говорили, что-то такое вспоминали, но им не было дано видеть что-то такое внутренне.

Блок и Волошин практически не были знакомы, но лучшие слова о Блоке сказал, конечно, Волошин.

Блока провожал хлыстовский вопль Марины Ивановны Цветаевой. Еще при жизни она успела со своей малолетней дочерью передать ему свои стихи, где прямо было видно, что он для нее - “хлыстовский Христос” для хлыстовки.

И под медленным снегом стоя,

Упаду на колени в снег.

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег.