Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Мало-помалу все угомонилось и пришло в обыкновенный порядок. Поцеловав еще раз достопочтенную праматерь семейства, мистер Пикквик величаво остановился под заветным деревом, и мысли его, по-видимому, погрузились в созерцание золотого века. В эту минуту вдруг ни с того ни с сего молодая девица с черными глазами бросилась на шею великого мужа и влепила самый звонкий поцелуй в его левую щеку. Оказалось, что это было условленным сигналом, и прежде чем мистер Пикквик успел опомниться и вникнуть в сущность дела, целый хор веселых девиц окружил его со всех сторон.

Умилительно и трогательно было видеть, как великий человек стоял в самом центре этой цветущей группы: его целовали в лоб, в виски, в подбородок, в щеки и даже в очки; но после всех этих поцелуев, сопровождавшихся громким смехом, открылась сцена еще более трогательная и умилительная. Невидимая рука вдруг сорвала очки с его ученого президентского носа и завязала ему глаза шелковым платком: понурив голову и растопырив руки, мистер Пикквик переходил из угла в угол и от одной стены к другой до тех пор, пока не удалось ему поймать одного из бедных родственников, который уже потом все остальное время пробегал с завязанными глазами. После жмурок, где мистер Пикквик оказал необыкновенную ловкость, наступила знаменитая игра в «Хватай Дракона»7, продолжавшаяся до тех пор, пока все действующие лица не пережгли свои пальцы. Затем посреди кухни явился великолепный стол, где между прочим все и каждый должны были угощать себя яблочным вином, которое пенилось и кипело в огромном сосуде из красной меди.

— Превосходно! — воскликнул мистер Пикквик, бросая вокруг себя торжественные взоры. — Вот это уж подлинно можно назвать комфортом нашей незатейливой жизни.

— Мы неизменно каждый год соблюдаем этот обычай, — сказал мистер Уардль. — Хозяева и слуги садятся все вместе за столом, и, в ожидании полночи, обыкновенно рассказывает кто-нибудь старинную историю. Трундель, возьми кочергу, любезный, и поправь огонь.

Мириады искр посыпались от горящих головней, и яркое пламя из камина отразилось на всех лицах.

— Хотите ли, господа, я пропою вам песню? — сказал мистер Уардль.

— Сделай милость, — отвечал мистер Пикквик.

И мистер Уардль, наполнив кубок яблочной настойкой, пропел, к удовольствию всей компании, святочную песнь, где доказывалось как дважды два, что зима — самое лучшее из времен года, а святки — лучшая неделя во всей зиме. Залп рукоплесканий и заздравный тост, предложенный всем хором, были достойной наградой для благородного певца.

— Уф, какая дьявольская погода, господа! — сказал один из гостей, заглянувший в окно.

— A что? — спросил Уардль.

— Снег валит хлопьями, ветер воет как голодный волк, и, кажется, подымается метель.

— О чем это он говорит? — с беспокойством спросила старая леди. — Уж не случилось ли чего-нибудь.

— Нет, матушка, ничего, — отвечал Уардль, — Джем заметил только, что на дворе поднимается вьюга. Отсюда даже слышно, как ветер ревет через трубу.

— Вот что! — сказала старая леди. — Помню, лет за пять перед тем, как умереть твоему отцу, был такой же сильный ветер, и снег почти залепил передние окна. В тот самый вечер он еще рассказал нам историю о чертенятах, которые унесли старика Габриэля Грубба. Я это очень хорошо помню.

— О какой это истории говорит ваша матушка? — спросил мистер Пикквик.

— То есть, собственно говоря, никакой тут истории нет, любезный друг. Фантазия довольно странная: ей пришел в голову могильщик, о котором в здешнем народе носятся слухи, будто чертенята занесли его в какие-то неведомые страны.

— Прошу покорно! — воскликнула старая леди. — Разве есть между вами бестолковые головы, которые не поверят этому рассказу? Прошу покорно! Ты еще ребенком мог слышать и знать, что все истинная правда. Ведь Грубба унесли?

— Ну да, матушка, я не сомневаюсь, если вам угодно, — с улыбкой отвечал Уардль. Видишь ли, друг Пикквик, жил-был могильщик Грубб, которого занесли чертенята: вот тебе и вся история от начала до конца.

— О, нет, этим ты не отделаешься, Уардль: я хочу слышать все, по порядку, и твоя обязанность рассказать нам, как это было, и зачем, и почему.

Уардль улыбнулся и поспешил предложить заздравный тост, принятый всеми с одинаковым восторгом. Затем, когда все глаза и уши обратились на него, он начал рассказывать следующую историю…

Однако ж, надобно знать честь: эта глава и без того чересчур длинна. Мы совсем упустили из виду обязанность добросовестных издателей и очевидно перешагнули через барьер литературных приличий. Итак, милостивые государыни и государи, начинается. —

Глава XXIX. И с нею — повесть о могильщике Груббе

В некотором славном городе, за несколько сотен лет, когда еще не было на белом свете наших дедов и отцов, жил-был некий муж по имени Габриэль Грубб, ключарь и могильщик некоего кладбища, где с незапамятных времен покоились целые сотни тысяч мертвецов. Из того, милостивые государи, что он был человек, окруженный на каждом шагу символами смерти, никак не следует, я полагаю, что характер у него непременно должен быть угрюмый, печальный и суровый: все гробовщики, сколько мне известно, народ чрезвычайно веселый, и я знал на своем веку одного факельщика, который у себя, в домашнем кругу, за бутылкой пива, жил припеваючи в полном смысле слова, то есть распевал он самые веселые песни от раннего утра до поздней ночи. При всем том, вы угадали: Габриэль Грубб точно был пасмурен, угрюм, даже мизантроп с головы до ног, потому что он вел дружбу и беседовал только с самим собою да еще с походной бутылочкой широкого размера, которую имел похвальное обыкновение всегда носить в одном из своих глубоких карманов.

Однажды накануне святок, часа за полтора до полночи, Габриэль взвалил на плечо свой заступ, засветил фонарь и отправился по своим делам на старое кладбище: ему нужно было приготовить к утру свежую могилу. Теперь он был особенно не в духе и ускорял свои шаги, рассчитывая весьма благоразумно, что хандра его пройдет, если он усердно примется за свою обычную работу. Продолжая свой путь вдоль старинной улицы, он видел, как веселое зарево каминов пробивалось через окна, и слышал, как шумели и смеялись счастливые семейства, приветствовавшие друг друга с наступлением святок: в это же самое время до чуткого его носа доносилось благовоние святочных пирожков и других бесчисленных яств, приготовленных на кухне к семейному пиру. Все это тяжелым камнем налегло на сердце Габриэля Грубба, и когда вслед за тем повыскочили на улицу группы ребятишек, сопровождаемые веселыми девочками в папильотках и с курчавыми волосами, могильщик улыбнулся демонской улыбкой, и воображение его мигом нарисовало вереницу детских болезней, задушающих человеческую жизнь в самом ее начале. Это утешило его.

При этом счастливом настроении духа Габриэль подвигался вперед, отвечая временами грубым и хриплым голосом на поклоны и приветствия соседей, проходивших мимо. Наконец, он повернул в темную аллею, по прямому направлению к кладбищу. На этом месте всегда было мрачно и пусто, и городские жители могли проходить здесь только днем, когда кто-нибудь хотел сделать печальный визит своему отжившему родственнику или другу. Легко, стало быть, представить удивление и вместе с тем негодование могильщика, когда он увидел на самом конце аллеи какого-то пузыря, который ревел во все горло святочную песню. Не говоря дурного слова, Габриэль поставил фонарь на землю, и когда мальчишка, спешивший, вероятно, на святочный вечер к своим родственникам, подбежал к нему на ближайшее расстояние, могильщик со всего размаха съездил его кулаком по голове, отчего бедный залился горькими слезами и запел уже совсем другую песню. Совершив этот подвиг, Габриэль Грубб поднял опять свой фонарь и, ускорив шаги, вступил через несколько минут на кладбище и отворил сильной рукой железную калитку.

Первым его делом было снять свой балахон и поставить фонарь на землю. Затем Габриэль Грубб взял свой заступ и с веселым духом принялся копать недоконченную могилу. Земля была мерзлая и жесткая, молодой месяц светил тускло, работа подвигалась медленно. При других обстоятельствах и в другое время все это, вероятно, могло бы в могильщике расстроить душевное спокойствие; но теперь он был совершенно счастлив и доволен собой. Проработав около часа, Габриэль Грубб сел на один из могильных камней и втянул в себя несколько глотков живительной влаги. Это развеселило его до такой степени, что он громким голосом пропел могильную песню и потом еще громче захохотал.

— Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! — повторил голос, раздавшийся за спиной Габриэля Грубба.

Могильщик насторожил уши и приостановился в то самое мгновение, как плетеная бутылка снова готова была прикоснуться к его устам. Ближайшая могила, где сидел он, была так же спокойна и безмолвна, как все кладбище в эту бледно-лунную ночь. Седой иней алмазами блестел и сверкал на могильных камнях. Снег белым саваном расстилался по всему пространству. Ни малейший шорох не нарушал глубокого спокойствия торжественной сцены.