Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

синтагма, предполагающая позитивную (негативную) метафизику и позитивную диалектику. Постмодерн – это чистая парадигма, апогей негативной диалектики временности. Когда синтагма и парадигма скрещиваются в нулевой точке структуры (в субъекте), соединяются метонимия и метафора, позиция и негация, утверждение и отрицание, модерн и постмодерн, инновация и традиция, революция и консервация, свобода и социальность, индивидуальность и коллективность, цивилизация и универсальная сингулярность, рациональность и интуитивность, понимание и объяснение, разрыв и синтез, отличие и тождество, противостояние и возвращение, Отец и Сын.

Пересечение синтагмы и парадигмы существенно обогащает картину мира человека, в рамках которой во взаимодействие вступают мало подвижные архетипы культуры с исторически лабильными формами общественного сознания. С онтологической точки зрения диалектика парадигмы выражает развитие, относительность, а метафизика синтагмы – устойчивость, присутствие (отсутствие как его негативный аналог): Ничто и Всё, пустоту и полноту, ибо всё сходится в Боге, небытие и бытие, абсолютный минимум и абсолютный максимум. С историко-философской точки зрения вдоль парадигмы пребывают все учения и школы, которые мыслят категориями времени, в частности, эволюционизм, позитивизм, марксизм, философия диалога, философия жизни, постструктурализм. Хронологическому подходу противостоит топографический подход, воплощенный в цивилизиционизме, традиционализме, герменевтике, структурализме, социологии воображаемого, культурной антропологии. Современный психоанализ занимает между синтагмальными и парадигмальными, хронологическим и топографическим течениями промежуточную позицию. В нем покой и движение, бытие и время, «Я» и Другой сливаются в одно целое – субъекта как нехватки и избытка.

Речь идет о психоанализе субъектности как самости человека. Если раньше в психоанализе наблюдалось противопоставление «левой» критической теории «правому» традиционализму, то теперь оно снимается за счет того, что субъект-избыток смещается от движения к покою, от хроноса к топосу, от парадигмы к синтагме, ища спасение от постмодерного времени в метамодерном пространстве. Так, через онтологию избыточного субъекта, который прерывает дискурс, извлекая свою самость из темпорального потока скользящих означающих, через критическую теорию, исходящую от субъекта в его протесте против динамики наслаждения и потребления, мы подступаем к статике традиции. Путь от негативной диалектики через негативную онтологию и онтологию избыточного бытия собственно к позитивному бытию как метафизическому присутствию является логически необходимым условием единства микрокосмоса и макрокосмоса. Смещение от многообразия инивидуальных значений к базовым единым смыслам, соединенным на вершине божественной пирамиды мысли, подтверждают восточные монистические практики (Веданта, Адвайта, даосизм, шуньявада), которые выдвигают идеал не-двойственности, двигаясь от плюрализма через дуализм к монизму. Если перенести эти умозрительные истины на живую современность, мы получим переход от постмодерного мультикультурализма, который исчерпал себя, через жесткую дуализацию мира в условиях военного противостояния, до осознания общечеловеческого единства. Нам остается исключительно метафизика надежды на это единство.

Метафизика и диалектика связаны. Покой предполагает движение. В движении таится покой. Процессуальность имеет трансцендентальный сущностный источник. Сущность развёртывается в темпоральность. Революция как момент прерывания предшествующего диалектического ряда восходит к истории революций, откуда она черпает имена, а традиция, пребывая в потоке трансляции, на миг «останавливается» в неповторимом переживании субъектом архетипа. Любой революционный разрыв есть синтез предыдущих достижений в зачавшемся новом каузальном ряду. Любой синтез как качественный скачок предполагает разрыв с предыдущим достоянием. Бытие всегда осуществляется в истории, а история восходит к бытийным основам. Это и рождает нас как истинное событие человека и человечества, природы и культуры. Гармония нарушается только в негативной диалектике постмодерна, для которого существует только время, только процессуальность, только темпоральный поток, захлестывающий свой исток. Смех постмодерна уничтожает высокую трагедию. Культ текста (письма) убивает самого автора письма. Воображаемое в лице индивидуального субъекта желания, бунта, отличия разрушает Символическое, мораль, Закон, Отца, – и человек оказывается больше ничем не защищенным перед лицом Реального. Выступившее на сцену мира Реальное, больше ничем не сдерживаемое, поглощает самого Человека, нивелируя его Воображаемое как бессмысленную либеральную мечту, которой не место в мире киберконтроля со стороны машины. Если Воображаемое (личность) пытается разрушить Символическое (Бога), появляется Реальное (идолы театра), которое разрушает само Воображаемое: наступает постмодерная смерть субъекта.

И тут возникает вопрос: что делать, если время постмодерна стало началом конца человека? Что делать, если постмодерное отличие превратилось в насилие на самотождественностью? Что делать, если все попытки спасти человека от тотальности посредством левинасовского жеста внесения времени (Другого) в бытие[220], обратились во прах? Время стало новым архонтом человечества, религиозная философия классика диалога, подвергшись секуляризации в постхристианском мире, превратилось в апологию инаковости. Что еще нам может сказать лишенный сакрального начала новый дерридианский «Левинас»? Что еще нам может сказать лишенный идеи Бога светский неолиберализм, из христианского персонализма превратившийся в глобализм, релятивизм цинизм? Человек устал от давления времени. Попытка при помощи времени разорвать тотальность стала новой тотальностью. На смену классической тирании пришла неклассическая тираничная демократия. Насилие общества Желания, основанного на революционном политическом процессе, оказалось не меньшим, чем насилие общества Закона, основанного на консервативном политическом процессе, тем более, что в постмодерне эстетика заместила этику и в роли Закона начало выполнять Желание. А. Бадью справедливо относит и модерную, и постмодерную диктатуру, и тиранию закрытого шва, и таринию открытого шва, к формам «эксперссивной» диалектики, имея в виду, что в обоих типах общества: в дисциплинарном и в трангрессивном, в командно-административном и перформативном, – вакуум (свобода субъекта) «выражается», то есть, символически объективируется в имя Закона, означается, номинируется. Значит, нам необходимо семиотически сменить параметры нашего существования: сместиться из режима имён (знаков) в режим значений (смыслов), а поскольку, по Ф. де Соссюру[221], знаки лежат в диахронии (времени), а значения – в синхронии (в пространстве), надо перейти из хроноса в топос, из парадигмы в синтагму, из истории в структуру, из сущего в бытие, из оптического мира в мир онтологии. Но где же мы можем обрести утраченное бытие? Утраченное пространство духа? Ответ очень прост: в искусстве. Переход от времени к пространству – это и есть переход от мира к искусству, от быта к бытийствованию, от материи к духу, от мещанства (пусть и концептуализированного) к чистой метафизике, от прагматизма к альтруистическому служению, от наслаждения к желанию (предельному желанию невозможного, идеального мира). Причем, повторимся, речь идет именно о классическом искусстве, где нет постмодерного самодостаточного эстетизма, где эстетика пребывает в единстве с этикой, мораль – с красотой. В чем-то искусство подобно любви: в нем тоже желание редко нисходит до наслаждения, желание творца изменить мир с неизбежностью сталкивается с тем, что продукты творчества, принадлежащие всё тому же несовершенному миру, трагически не удовлетворяют его, и именно на конфликте экзистенции и объективации, субъекта и вещи, чувства и мысли, разряжения и вытеснения построена вся русская, классическая и неклассическая, религиозная и светская, православная и марксистская психология творчества от Н.А. Бердяева