Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Кроме пластмассовых пряжек в доме — в промышленных количествах — имелись также лайковые перчатки. Ежегодно на Рождество моя мать, даже во времена депортации, получала от тети Мии лайковые, изготовленные в городе Вене (Hoffer на Juden Gasse). И не только на Рождество, но и на каждую годовщину их свадьбы (по две пары).

Однажды, когда перчаток набралось пусть не двадцать, но уже почти двадцать пар, моя мать взяла ножницы, принялась пороть, кроить, шить, и получилось два замечательных мешочка для туалетной бумаги. Мешки для туалетной бумаги из лайковых перчаток тети Мии! В это были посвящены даже мы. Для того, чтобы разделить ответственность?

— А вдруг танти к нам в гости приедет? — обеспокоились мы. То, что она слепа, было слабым доводом. Все, что нужно, тетя Мия видела. Она видела не глазами!

— Во-первых, она не приедет, потому что никто не даст ей въездную визу. Наш народно-демократический строй не случайно боится контрреволюционных взглядов тетушки Мии, — пытались отшучиваться родители; успокаивая при этом себя.

Мы представили, как тетя Мия, чуть картавя, отдавая приказы своим контрреволюционным отрядам, врывается в Будапешт, объявляет о создании чрезвычайных судов и, с искренним сочувствием глядя в глаза коммунистам, объявляет серьезным тоном:

— Гебята! Ка́дагу капут!

— А если все же приедет? — не унимались мы, предчувствуя скорое наступление послаблений, которые журналисты назвали потом «гуляш-коммунизмом».

— Воспитанный человек в гостях в туалет не ходит, — строго сказал мой отец. (Есть у меня тетушка, жена дядюшки, которая после свадьбы еще целый месяц ходила в родительский дом: оправляться. Настоящая дама.) Но, видимо, испугался и он.

— Да бросьте вы, маловеры, — покачала головой наша мать, — представить такую наглость, чтобы кто-нибудь приспособил лайковые перчатки… для этого… фу-у… такого не может быть.

Она с гордостью оглянулась по сторонам — хоть как-то, но отплатила семье Эстерхази! Однако на всякий случай мешочки для туалетной бумаги были раскрашены в клеточку, а одна пара перчаток оставлена напоказ. Как знать?

Я обнимал моего отца, как древний фамильный дуб, пластмассовая пряжка ремня больно врезалась в щеку.

— Что ты делаешь, Папочка, не надо, я не хочу, чтобы они все слышали, всего они слышать не должны! — всхлипывал я, хрипел, плакал, икал словами. — Гады, гады, да что ты об этом знаешь, Папочка, они каждое твое слово записывают на магнитофон, а потом прослушивают, с разной скоростью, и гогочут, прости меня, Папочка.

Мой отец терпеть не мог детских соплей и рыданий, я надоел ему, и он просто смахнул меня, смел с себя. Больше таких истерических сцен в моей жизни не было, и этим я на него похож: самообладанием.

Прислуга дворца была не то что изумлена новой барской прихотью, а, как заметил с ухмылкой мой прадед, отнеслась к ней с неудовольствием. Видано ли — устраивать в столь чреватые «для дворца» времена прогулки! Да еще оставлять одного старого барина! Особенно по этому поводу ворчал старик Тот, чья семья вот уже двести лет находилась у нас в услужении. (Еще в самом начале службы по причинам, о которых документы умалчивают, но которые выясняются из письма Сидонии Палфи к свояченице Марии Эк, в 1717 году семья Тотов удостоилась неслыханной по тем временам чести — окрестить своего первенца тем же именем, что и графского сына, то есть Меньхертом, и всех первенцев в этой семье с тех пор звали Меньхертами. Правда, через полгода, как пишет Сидония, этот Тот «умер от ужасного недуга». Но что это за «ужасный недуг», сказать теперь трудно.)

«Псу под хвост» — было любимое выражение Меньхерта Тота. Пустить псу под хвост страну, урожай, помидорную рассаду.

— Пустить старого барина псу под хвост — как прикажете это понимать? — бурчал он себе под нос. Старый слуга смекнул, что речь идет о какой-то шутке, а шуток он не любил и не понимал. Драматические повороты судьбы он переживал как драматические, трагические — как трагические, тут все понятно, а если и непонятно, то и в этом не было ничего страшного, жизнь шла своим чередом. Было ясно, что и зачем, жизнью правил заведенный порядок, пускай и нелегкий. Его и придерживался Тот, и не только Тот, но и его хозяева, семья прадеда, — еще бы им не придерживаться, что они, белены объелись? знали, что тот порядок установлен не Богом, а ими самими или, что в принципе то же самое, их отцами и дедами.

Тщательно готовя к поездке княжескую коляску, Менюш Тот продолжал ворчать, не в силах найти объяснение, чего это его светлость так весело улыбается и, вообще, почему допускает все это безрассудство.

Нечего и говорить, что багаж и набор белья моего отца поместились в повозку легко (все-таки не портфель!..). Тот управился с ним без труда. Тем временем графская семья, словно труппа любительского театра, разыгрывала сцену подготовки к веселой экскурсии. Они махали руками, носовыми платочками, всхлипывали, восторженно обнимались, включая и графа Цираки — оказавшегося тут же прадедова «соседа по меже». (Сосед по меже… Бог ты мой!)

От ужасного недуга умер и мой дядя (дядя Менюш), младший брат моего отца. Умирал он страшно, в тридцать два года, во время эпидемии полиомиелита 1954 года. Средство от этой болезни, вакцину Солка, начали применять ровно через три недели после его смерти. Неужто все зависело только от трех недель?! Он был очень похож на моего отца, только, в отличие от старшего брата, не отбрасывал на свою жизнь столь обширную тень. На всех фотографиях он смеется. Я не раз встречался с людьми, которые, узнав, кто я, тут же говорили:

— Я очень любил твоего дядю, — и внимательно вглядывались: в меня.

(«Я даже не пошел в больницу. В то время у меня уже был ребенок, и я боялся. А ведь он ждал меня. Я был еще молод. Боялся». — «Не надо плакать!») Я видел его письмо и сразу узнал знакомые в нашей семье словечки.

У дяди наступил паралич дыхательных путей, и его срочно доставили в Пешт, где был аппарат «железные легкие». Родители вызвали неотложку, но те посчитали, что случай не очень сложный. Отец матерился, чего почти никогда не делал.

«Железные легкие» — в то время мы часто слышали это выражение. Оно нас пугало. Мы пробовали представить себе, что это за штука, но вообразить это было невозможно: хрупкий ветвистый рисунок легких и некую чугунную печку — одновременно.

Как говорили родители, наша бабушка днями не покидала комнату, плакала и молилась. (Так, значит, последний раз она плакала не во время моего рождения. Когда я родился мертвым, она плакала первый раз, а когда умер Менюш — последний. Да нет, это бесполезно — считать, сколько раз человек плачет.) Между собой же они говорили о том, что бабушка тронулась умом, точнее, говорила об этом мать, отец только тряс головой.

— Как вы можете так говорить? — Они были то на ты, то на вы. (И то и другое могло быть признаком как нежности, так и раздражения.)

— Я маму не оскорбляю, я просто говорю о ней.

— Если так, то лучше не говорите о ней вообще!

— Ну как же, Матика! Она с ангелами разговаривает, и даже не разговаривает, а ведет с ними переговоры, чтобы они доставляли ей вести о Менюше… Сведенборг да и только… Сидит на кладбище и расчесывает себе волосы…

— Замолчите сию же минуту. Я настолько вас ненавижу в эту минуту, что меня тошнит! — Позднее, в знак примирения, он добавил: — Сведенборг ни при чем; эта графская линия Дегенфельд, насколько известно, всегда придавала преувеличенное значение мертвым…

Разговоры бабушки с ангелами продолжались в течение долгого времени. Вскоре в качестве посредников к этим беседам подключились цыгане, занимавшиеся поблизости производством саманного кирпича, они пообещали установить с ангелами прямую связь, а после некоторого увеличения гонорара — и с самим безвременно скончавшимся молодым графом. Насколько мы знаем, гонорар обрел форму фамильных драгоценностей. Так они и накрылись, насколько мы знаем.

Играть в качели можно было с отцом, он был сильный, а с дедушкой в качели играть не получалось — руки не те. У дедушки руки были совсем как у тети Мии — костлявые, тонкие, шелковистые, созданные не для игры в качели, а скорее для поцелуев. Но все же и с ним можно было поиграть в качели. Мы вместе усаживались на каменную ограду.

— Качели! — объявлял я, на что бывший премьер-министр Венгрии с достоинством кланялся, и мы начинали болтать ногами. («После того как он все потерял, твой дедушка стал очень милым и человечным». — Одна из моих тетушек, материнская линия.)

— Качели, — повторял дедушка, добавляя еще что-то о французской истории как таковой. Дедушка вообще любил размышлять о вещах как таковых. Об этом он либо переписывался со своим другом, «влачившим рабскую жизнь по соседству», как он выражался, — они писали друг другу, досконально воспроизводя те или иные моменты прошлого (из угрызений совести? к сожалению, вряд ли), — либо говорил об этом со мной.