Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

В музыкальной школе занятия еще не начались. Марику в этом году придется труднее, надо совмещать занятия в двух школах. Он сдал переходные экзамены на 4+. Твоего мнения об учении в муз. школе я так и не знаю, т. к. ты мне ничего не писал об этом.

На посланные четыре письма в тот период, ты не ответил ничего.

Семик, написала я много, но радости для тебя в этом письме мало, т. к. я, в основном, повторила сказанное раньше, поэтому лучше не затрагивать совершенно некоторых вопросов, или лучше может ждать молча. Только не думай, что я стала для тебя другой, ту жену, которую ты оставил — найдешь снова. Будь только здоров. Почему ты упорно не пишешь о себе: на какой работе? Как здоровье, как ты выглядишь? Нужны ли тебе деньги? Я могу послать. Идет зима, — как ты одет?

Все родственники тебя помнят, передают привет и желают благополучия. О них подробно напишу в следующий раз. А пока: если веришь мне и любишь по-прежнему, то прими крепкий поцелуй от меня и сына. Жду. Твоя Лика.

Только не надо сомнений, напиши веришь ли мне. Это важно.

26/11-44 г.

Семик, вот уже десять дней прошло, как я получила твое переполненное до краев оскорблениями письмо. Этим письмом ты наплевал мне в душу. И вот эти десять дней я хожу как помешанная. Написала (в первую ночь по получении) тебе большое письмо и до сих пор не отправила. Почему? Все думала, что может я с горяча тогда и слишком резко изложила все свои думы в письме. Скажу откровенно — не отправила сразу письма только потому, что хотела проверить себя, может я ошибалась в чем либо…

Семик, как хочешь, но вины за собой я не чувствую, нет ее. Я никогда не ставила перед тобой каких-либо ультиматумов по отношению к родным, — я полагала, что ты сам должен прочувствовать все обиды и сделать соответствующие выводы. Могу ли я навязывать тебе неприязнь к твоим родным? Ты знаешь несколько фактов их мерзкого отношения ко мне и Марику и ты их называешь личными неудовлетворенными обидами. Это крайне несправедливо с твоей стороны. Я не хочу тебе ничего доказывать, единственное, чего я хочу, — это отца своему сыну. Много слез и страданий принесли мне эти десять дней. Сегодня, глядя на Марика, как он душил меня своими ручонками, успокаивал как взрослый, глушил поцелуями мои рыдания, — я дала себе слово сломить или хотя бы заглушить все, что накипело в моей душе только для того, чтобы иметь отца своему ребенку.

Семик, мы будем вместе. Мы должны быть вместе. Я пишу это, а слезы давят мое горло. Марик спит… Опять ночь. Наверное я пойду на любые тебе уступки, может, так легче, чем опять страдать. Я так устала… Тебя — люблю. Только бы скорее ты вернулся. Если тоже любишь, то поймешь. Захочешь — рассчитаешь меня с жизнью. Тогда уже Марик — твой. Тебя он любит и ждет. Пока еще он не понимает, почему ты так долго не едешь. Часто даже с раздражением говорит, что он тебя еще ни разу не видел. Еще год тому назад он написал тебе эту открытку и настойчиво требовал, чтобы я ему сказала номер полевой почты, т. к. он предполагает, что ты на фронте. Пришлось выкручиваться. Я предлагала ему самой написать адрес, но он ни за что не соглашался, говорит, что «когда ты пишешь, — папка не отвечает, а мне — ответит». Теперь он уже пишет не печатными, а письменными буквами, но без клякс пока не обходится. Напиши ему отдельное письмецо.

Начались уже занятия и в музыкальной школе. За лето Марик позабыл многое, что проходили в прошлом году.

Совершенно самостоятельно приготовил последний заданный урок: «Во поле березонька стояла». Надо было подобрать и записать ее нотами. Подобрал он удачно, а разбивка на такты и проч, ему одному трудна.

Писала ли я тебе, что Марик прекрасно катается на двухколесном велосипеде? Уже нагоняет большую скорость. Велосипед я ему подарила, когда ему исполнилось пять лет.

Идет зима — начинаются морозы. Марик очень много изнашивает обуви, опять нет у него ботинок, галош и валенок.

За вечернюю «халтурную» работу у меня скопилось 1700 руб., хотела купить немного муки, но, наверное, придется потратить на обувь для сына, т. к. очередь на ордер не скоро подойдет. Мама еще на даче. Я кручусь как белка в колесе.

Напиши мне, ради бога, поскорей и честно — веришь ли мне? Только не надо жалеть, это слишком унизительно.

Целую крепко.

Твоя всегда — Лика.

Переписка продолжается, дуэтное исполнение мелодии любви то и дело диссонирует, жаждет гармонии, но не имеет ее. Писем много, даже слишком много, может быть, из десяти надо оставить одно, есть повторы.

Да, есть. Но Музыка зиждется на повторах, на нюансировке интонаций и плетении вокруг да около одних и тех же нот… Что-то исчезнет, если будет сокращено. Документ — сила, даже если он затягивает действие, нельзя укорачивать его длинноту, поскольку он не сама жизнь, а то единственное, что осталось от жизни. Ноты множатся, мелодия любви наворачивает тему, ритмы то ускоряются, то замедляются, тут целая соната чувств в игре звуков и темпов…

Конечно, это не литература. Но в этой «нелитературе» спрятаны люди своего времени, конкретные мужчина и женщина, мученики эпохи, для которой их судьбы — тьфу, и больше ничего. У эпохи были гораздо более весомые исторические сюжеты: например, схватка богатых и бедных в революции, гуманизма и дегуманизма в искусстве, звезды и свастики в войне…

Сердцу не прикажешь, тем не менее. Личное под напором, под нападением общего все равно окажется главным, всеопределяющим смыслом жизни — горестной из-за разлуки и счастливой по причине любви. Смятые эпохой, униженные и оскорбленные ею, мои родители все еще тянутся друг к другу из последних сил. Они — живы! И у них есть я.

Решеты, 5/XI-1944 г

Дорогая моя Лика! Твои письма от 16/IX и 26/IX я получил 20/Х. Не смог я сразу ответить на них, — надо было еще и еще раз собраться с мыслями. А позавчера я получил твое письмо от 18.X и три бандероли с газетами. Кстати, о газетах, я их получил 19 штук (7+6+6). Полагаю, что много пропало в пути. Высылай их понемногу,