Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

меня «дорогой», а в последней горячо целуешь, если все письмо насыщено оскорблениями по моему адресу??? Зачем же надо было мешать все в одну кучу? Как могут совмещаться в письме ласковые обращения с оскорблениями, неверием, запугиванием и обвинениями в крайне невежественном воспитании нашего ребенка? Что ж, я бы советовала тебе выдерживать свои письма в одном стиле. Вернее, тут стиль не причем, дело в существе. Ты надругался надо мной. Ты облил меня с головы до ног грязью. Что ж — спасибо! Обидел ты меня? Нет, это слово столь мало, чтобы передать мое состояние после полученного сегодня твоего письма. Могла ли я когда-либо подумать, что ты, тот кому я отдала все без остатка — любовь, ласку, молодость, кого так томительно жду и кого так крепко люблю, что ты — без всяких оснований позволишь оскорбить меня.

Мне не надо оправдываться, потому что ни в чем моей вины перед тобой нет. Но напомнить тебе и повторить то, о чем я тебе писала еще в первом своем письме несколько лет тому назад, я должна.

Сема, знай и верь мне, что сколько бы не пришлось, я тебя жду и буду ждать. Ты в своем первом письме дал мне полную свободу, не требовал и не посягал на какие-либо обязательства по отношению к себе. Помнишь? Несмотря на это, я все годы живу одной мыслью — дождаться тебя. Повторяю, что на легкие и даже поверхностные увлечения — я не способна. Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты мой любимый и дорогой. И жду я тебя только лишь потому, что люблю тебя не просто, а очень глубоко и сильно. Несмотря на то, что наше совместное будущее стоит под большим вопросом, что для тебя не ново, — я люблю тебя не меньше и хочу надеяться только на крепкую и здоровую нашу семью, осуществится ли это — я не знаю, т. к. ты в течение всех этих лет обходил этот вопрос общими довольно пространными фразами. Да, я и не требую от тебя ответа теперь, я жду тебя так или иначе, вернешься и тогда решишь. Ты соглашался в этом со мной, так почему ты опять теперь возобновил эти разговоры? Что за подозрения в измене?.. Возможно ли это? Одно это слово жжет меня. Нужна ли тебе моя клятва? Что может укрепить веру ко мне? Я клянусь жизнью нашего сына, что ты мой единственный и любимый. Веришь ли ты мне? Жена твоя осталась только твоей, а дальше она будет твоей только тогда, если ты ее действительно захочешь. Это не эгоизм, не упрямство и не «месть за поруганное достоинство» — как ты выразился, — а здравый подход. Два зверя в одной берлоге ужиться не смогут. Зачем двоить твою душу? Твое сердце — берлога, а мы звери, нам ужиться в ней нельзя. И я, и твои родные не питаем к друг другу родственных чувств. Я еще в первом своем письме писала тебе, что я их презираю, а война, тяжелое время для всех и, в частности, для меня — это чувство усугубило. Как же ты сможешь жить с такой женой, которая презирает твоих родных и, наоборот, как ты сможешь любить своих родных хотя бы за то, что они обрекли твоего единственного крошечного сына на гибель в гитлеровской оккупации. Только счастливая случайность и упорное желание спасти ребенка у больной инвалидки — моей матери — оставили нам в живых нашего сына. Маме удалось выехать оттуда только за несколько дней до прихода немцев. Какие трудности пришлось ей пережить, — тебе неизвестно и какие возможности были в то время у твоих родных, — ты тоже не знаешь. Другим родственникам они предоставляли отдельные вагоны и купэ. А твой сын, — был и остался им всем совершенно чужим. Скорее, в их представлении гибель Марика, — развязала бы тебя окончательно со мной. Иначе предполагать трудно. Это только один факт, а их много, — за что я их презираю. Если этого чувства у тебя нет, то зачем же тебе сын? Возможно ты и не можешь реагировать на все это так, как я, ты мужчина, да и Марик рос без тебя. Навязывать тебе этого чувства я не собираюсь, оно должно было само появиться у тебя. И ты сам разбирайся во всем происшедшем.

Если отношение к твоему ребенку можно назвать «какой-то личной неудовлетворенной обидой», (как ты называешь), то такая жена как я — может променять своего мужа на нее, хотя она и является честной и любящей женой.

Как же можно говорить о нашей совместной жизни, если я не смогу уважать тебя как отца, который считает, что такое отношение твоих сестер и проч, к Марику является надуманной враждой, болезненной манией? Неужели я, Сема, в этом неправа? Неужели же, чорт возьми, я настолько глупа и эгоистична, как ты стараешься мне все время это внушить? Семик, ты не думай, мне самой тоже нелегко обо всем этом говорить, я очень мучаюсь, — потому что люблю тебя и хочу быть вместе. Но поступить иначе я не могу и не должна. Я и мои сын — люди. Зачем же нам присущи чувства любви и ненависти? Если нас не любят, — мы отойдем в сторону, не будем мешать. Если нас любят, — мы ответим такой же любовью.

Я призвала уже давно разум, и другого выхода я не вижу. А чувство? Чувство надо заставить отойти на второй план. Вот тут мне приходится согласиться, что я проявляю эгоизм, но эгоизм этот бьет в первую очередь самое меня, он заставляет топить мою любовь к тебе. Вот и в этом причина моего продолжительного молчания. Ты толкаешь и навязываешь мне сближение или примирение с твоими родными, а я считала, что, поскольку они тебе сейчас помогают, а я нет, — то ты считаешь их конечно ближе и дороже для себя! Они спасают тебе жизнь, а я вот уже три с лишним года не могу облегчить твое положение. Это меня гнетет, но обращаться к их содействию, как просишь ты меня, я не буду. Как бы дорого это для тебя не обошлось, но я привыкла думать так: что просить помощи и получать ее — можно только от друзей, т. е. от таких людей, которые искренно относятся друг к другу.

Ты пишешь, что еще в августе 42 г. ты почувствовал, что я тебя перестала любить. Это как раз тот период, когда Марик был