Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

фамилия бабушки Булгакова по матери. – М. Ч.). 〈…〉 Вообще это казалось вторичным, традиционным.

– А что казалось первичным – Пильняк?

– Ну не-ет! Но знаете, я недавно перечитал его и понял, что это большой писатель. 〈…〉

– Что же было для вас тогда большой литературой?

– „Петербург“ Белого – мы молились на него. Сологуб… Алексей Толстой… Булгаков никогда никого не хвалил… Не признавал… Мы все время были страшно увлечены чем-то – вдруг, например, Вольтером. У него были устоявшиеся твердые вкусы. Он ничем не был увлечен. 〈…〉 Тогда был нэп, понимаете? Мы были против нэпа – Олеша, я, Багрицкий. А он мог быть и за нэп. Мог. 〈…〉 Вообще он не хотел колебать эти струны (это Олеша говорил: „Не надо колебать мировые струны“) – не признавал Вольтера. 〈…〉 С виду был похож на Чехова…»

«Ничем не был увлечен» – это не что иное, как точно отмеченная «пронзительным взглядом» (как сам он определил свой взгляд в нашем последнем разговоре 30 декабря 1985 года) Катаева холодность к современной литературе, подчеркнутая выключенность из текущих литературных споров. Существовала одна только русская литература прошлого века, не преумножавшаяся и не убавлявшаяся, не подвластная, с его точки зрения, колебаниям оценок. Напомним еще раз его слова о «явлении Льва Толстого русским читателям».

«Однако и у Льва Николаевича Толстого бывали огрехи в его работе, – прозвучал вдруг голос Серафимовича, – Михаил Афанасьевич напрасно считает, что у Льва Толстого нет ни одной непогрешимой строки!»

«Ни одной! – убежденно, страстно сказал Булгаков. – Совершенно убежден, что каждая строка Льва Николаевича – настоящее чудо. И пройдет еще пятьдесят лет, сто, пятьсот, а все равно Толстого люди будут воспринимать как чудо!»

– Дружил ли Олеша с Булгаковым? – спрашивали мы 21 мая 1971 года вдову Олеши Ольгу Густавовну Суок.

«Да, очень. В двадцатые годы они почти каждое утро звонили друг другу.

– Здравствуйте, Юра.

– Миша, я болен (она произносила глубоким, низким, значительным голосом, с закрытым «о»).

– Чем же, Юрочка?..

Начинался профессиональный разговор. Булгаков серьезно давал ему советы: „Не пейте… Пейте чай“. Они уморительно говорили о женщинах. Это трудно передать, тут дело было в оттенках, интонации…»

Дружеские отношения с обоими «гудковцами» сохранялись главным образом в то время, пока он жил в доме на Большой Садовой. Но Л. Е. Белозерская рассказывала, что Олеша бывал и позже – «Булгаков называл его Малыш».

След этих отношений и споров о современной литературе – в надписи, сделанной Ю. Олешей 30 июля 1924 года на сборнике его стихотворных фельетонов, печатавшихся в «Гудке» под псевдонимом «Зубило»:

«Мишенька, я никогда не буду писать отвлеченных лирических стихов. Это никому не нужно. Поэт должен писать фельетоны, чтобы от стихов была польза для людей, которые получают 7 рублей жалованья.

Не сердитесь, Мишунчик, Вы хороший юморист (Марк Твен – тоже юморист). Через год я подарю Вам еще одно „Зубило“. Целую. Ваш Олеша» (курсив наш. – М. Ч.).

Итак, для Олеши, как и для других «гудковцев», Булгаков – по-прежнему преимущественно юморист, автор фельетонов, смешных рассказов, обильной комическими положениями «Дьяволиады», повлиявшей, заметим, на авторов «Двенадцати стульев».

29 сентября 1924 года приходит корректура первой части «Белой гвардии», но вышла эта журнальная книжка лишь в начале 1925 года (Россия. 1925. № 4).

Поздней осенью 1924 года в его нелитературной жизни произошли существенные перемены.

Татьяна Николаевна рассказывала нам об этом так: «Однажды в конце ноября, то ли до именин своих (21 ноября. – М. Ч.), то ли сразу после, Миша попил утром чаю, сказал: „Если достану подводу, сегодня от тебя уйду“. Потом через несколько часов возвращается: „Я пришел с подводой, хочу взять вещи“. – „Ты уходишь?“ – „Да, ухожу насовсем. Помоги мне сложить книжки“. Я помогла. Отдала ему все, что он хотел взять. Да у нас тогда и не было почти ничего.

…Потом еще мадам Манасевич, наша квартирная хозяйка, говорила мне: „Как же вы так его отпустили? И даже не плакали!“ Вообще в нашем доме потом долго не верили, что мы разошлись: никаких скандалов не было, как же так?.. Но мне, конечно, долго было очень тяжело. Помню, я все время лежала, со мной происходило что-то странное – мне казалось, что у меня как-то разросся лоб, уходит куда-то далеко-далеко…

Ну вот, а на другой день, вечером, пришел Катаев с бутылкой шампанского – в этот день должна была прийти сестра Михаила Леля, он за ней ухаживал. Тут звонок. Я думала – Леля. А это пришел Михаил, с Юлей Саянской. Сидели все вместе. Не помню уж, пили это шампанское или нет».

Татьяна Николаевна оставалась не просто одна, но без какой бы то ни было профессии и даже без профсоюзной книжки, что поставило ее вскоре в тяжелую материальную ситуацию – даже при эпизодической поддержке Булгакова[126].

В эти же дни, когда Булгаков искал нового пристанища (что было не просто), 27 ноября 1924 года «Недра» заключили с ним договор на сборник рассказов в 8–10 листов (то есть 200–250 стр. машинописи).

Итак, ожидался выход первой в жизни книги, печатался в журнале «Россия» роман, на который в течение нескольких лет возлагались главные надежды писателя, давно сформировавшегося, но на поле литературной жизни все еще остававшегося в статусе начинающего: тот роман, мечтанья о котором угадываются еще в рассказе 1923 года «Самогонное озеро», погруженном в невозможный быт квартиры № 50:

«…Жена… сказала:

– Больше я не могу. Сделай, что хочешь, но мы должны уехать отсюда.

– Детка, – ответил я в отчаянии. – Что я могу сделать? Я не могу достать комнату. Она стоит 20 миллиардов, я получаю четыре. Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.

– Я не о себе, – ответила жена. – Но ты никогда не допишешь романа. Никогда. Жизнь безнадежна. Я приму морфий.

При этих словах я почувствовал, что я стал железным.

Я ответил, и голос мой был полон металла:

– Морфию ты не примешь, потому что я тебе этого не позволю. А роман я допишу, и смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко».

В преддверии Нового года он ждал выхода первого своего романа, о котором только что написал в автобиографии (октябрь 1924 года): «Роман этот я люблю больше всех других моих вещей». Новый год нес обещания новой жизни, литературной славы, достатка, которого за три с лишним года жизни в Москве добиться не удалось. Квартира (входившая, как помним, в задачу «в три года восстановить норму») оставалась одним из самых несбыточных мечтаний.

С Л. Е. Белозерской Булгаков поселился сначала в школе, где преподавала сестра Булгакова,