Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В воспоминаниях П. Н. Зайцева рассказано, как встретил Булгаков этот Новый год:
«Припоминается мне наша встреча с М. А. под новый, 1925 г. Меня пригласили на встречу Нового года в одну компанию с условием, что я приду в маскарадном костюме. Я дал согласие и в поисках подходящего и не очень расхожего костюма решил зайти к Булгаковым. У Любови Евгеньевны оказалось несколько маскарадных костюмов, которые я стал примерять, заодно я предложил Булгаковым пойти вместе. Жена отказалась, а он неожиданно согласился.
По дороге Михаил Афанасьевич предложил мне разыграть в гостях небольшую комедию:
– Вы знаете, Петр Никанорович, этот дом, а меня там никто не знает, давайте их разыграем. Представьте меня как иностранца…
Когда мы подошли к дому и поднялись по лестнице, М. А. надел небольшую черную масочку. Так мы и появились. Я разыграл роль переводчика (изъяснялись мы на французском языке, которым Булгаков владел лучше меня), а он изображал из себя богатого господина, приехавшего в Москву, чтобы получше ознакомиться с русскими обычаями. Нас угощали чаем и сластями, и в течение часа мы разыгрывали наш безобидный водевиль, но вот пробило 12, и мы, поздравляя друг друга, сняли маски. Так мы встретили 1925-й год!» (Заметим, что еще одну – то есть по меньшей мере третью мистификацию этого же рода вспоминает в своем мемуарном рассказе о Булгакове К. Паустовский.) Так репетировалась сцена скорого появления «иностранца» на Патриарших прудах.
В этот год упрочиваются связи с тем кругом, в котором оказался Булгаков в доме Заяицкого, а затем у Ляминых – в комнате, где был большой удивительно красивый камин, и в холодную московскую зиму, когда в квартирах топили плохо и было всегда холодно, именно к Ляминым собирались для литературных чтений, да и для других событий. Набиралось до тридцати гостей, батареи грели, в комнате с очень высоким потолком было всегда тепло, уютно. Стояла стильная мебель.
С Николаем Николаевичем Ляминым, выходцем из богатой купеческой семьи, филологом, Булгаков быстро подружился; приходил к нему играть в шахматы. Жена Лямина, художница Ушакова, брала тогда в руки вязанье, а Булгаков сердился – это не вписывалось, видимо, в его представления о «норме» поведения хозяйки дома. «Он терпеть не мог, когда я вязала», – вспоминает Н. Ушакова.
В этом кругу коренных москвичей обнаружились, однако, и давние знакомые. «С Натальей Иосифовной Бехтеевой (женой художника), – вспоминает Н. Ушакова, – он был знаком по Киеву, у них были рядом дачи».
Этот круг в середине 1920-х годов был связан «служебно» главным образом с Государственной академией художественных наук, открывшейся в 1922 году в Малом Левшинском переулке (в этот переулок скоро переедет и Булгаков). Академия размещалась на двух этажах, на первом жил служивший также в Академии искусствовед Борис Валентинович Шапошников, красавец, с породистым лицом, изящными движениями. С ним и его женой, некрасивой и умной Натальей Казимировной, Булгаков тоже вошел в не очень близкие, но дружеские отношения.
Сохранились яркие воспоминания Н. А. Северцовой, дочери выдающегося зоолога А. Н. Северцова, жены искусствоведа А. Г. Габричевского, об этой среде, куда входили сначала художники Фальк и Кандинский, филологи Ф. А. и М. А. Петровские, братья. «Они приходили к нам, велись умные разговоры, споры, выясняли, кому что делать, что читать». Приходил философ Г. Г. Шпет, «чем его сильнее прижимали в споре, тем лицо его становилось более одухотворенным, по-кошачьи хищным, он отвечал так, что все начинали смеяться и ничего не могли ответить, а он был в восторге победителя». «Сюда входили все новые и новые люди, которые питались разумом друг друга, часто совершенно противоречивые и непримиримые; вот они-то в спорах и выясняли каждый свое. По вечерам ходили в гости, пили водку, ходили по арбатским подвалам пить пиво, ели мало, веселились много, и никто не роптал на жизнь. Делали свое дело, получали гроши и через две недели сидели без копейки до получки». «Габричи» жили в квартире профессора А. Н. Северцова (до 1911 года преподававшего в Киевском университете) – в Зоологическом музее на Никитской улице (ныне ул. Герцена). Этому зданию суждено было стать главным местом действия повести «Роковые яйца». Страницы воспоминаний Н. А. Северцовой (с ними любезно ознакомила нас ее племянница О. Северцова), посвященные отцу, заставляют думать, что впечатления от оригинальной личности замечательного ученого (вполне возможно, запомнившегося еще с университета), от его внешности и бытового уклада отразились в облике профессора Персикова. «Любовь к животным, – вспоминает дочь Северцова, – в нашем доме была у всех. Не было ни одного живого существа противного или отвратительного. Гадюка ядовита, и ее приручить нельзя. Тарантул ядовит, особенно весной, и т. д., а лягушка очень хороша, особенно большая – зеленая и квакает».
Отец «не был верующим, в церковь ходил только в необходимых случаях»; «был выше среднего роста, широкоплеч, сутуловат, с длинными руками… Я всегда любовалась, как он брал тонкие покровные стеклышки со стола, брал сразу за края, они не выпадали из рук, и клал их совершенно точно, без поправок, за редким исключением. Но наряду с этим постоянно стукался плечом, задевал карманами за ручки дверей, все предметы и стены, попадавшиеся на пути, задевал. Только и было слышно, что ударился или задел, и вечная реплика: „А, черт!“ Черт сидел на его устах. „Черт побери“, „А какого черта“, „Черт с ним“, „Ни черта не видно“, „Чертова кукла“ – во всех случаях и интонациях черт».
О повести Булгакова дочь профессора не упоминает – тем выразительнее кажутся нам параллели к зафиксированным ею реалиям. Процитируем фрагменты из повести «Роковые яйца» – о профессоре Персикове: «росту высокого, сутуловат»; «Ведь это сулит черт знает что такое!..»; «– Гони его к чертовой матери, – монотонно сказал Персиков…»; «Ну, конечно, если взять полфунта лягушачьей игры… тогда пожалуй… черт, ну около этого количества…»; «Вместе с этой чертовщиной, которую вы там пишете…»; «– А ну их всех к черту! – тоскливо вскричал Персиков…»; «Не буду я пить никакого чаю… и черт их всех возьми…»; «– Да черт его знает, – бубнил Персиков. – Ну, противная физиономия. Дегенерат.
– А глаз у него не стеклянный? – спросил маленький хрипло.
– А черт его знает. Нет, впрочем, не стеклянный, бегают глаза», и т. п.
Персикову в мае 1928 года (куда отнесено действие повести, писавшейся в октябре 1924-го) «ровно 58 лет» – столько же, сколько Северцову осенью 1924 года, когда пишется повесть; именно у Булгакова, любившего переносить в свой текст точные прототипические детали, такое мелкое совпадение может говорить в пользу нашего предположения.
Имя ассистента профессора Персикова
