Видения Коди - Джек Керуак

В Денвере детом 1947-го, что после этих первых встреч, Ирвин сделал снимок нас, руки прихлопнуты к плечу друг друга прямо и сурово в глаза – что сталось с той фотокарточкой, я ее никогда не видел? (у медсестры, на которую он меня навел, она есть) но жизнь так огромна и сложна, что я не могу сейчас пускаться в медсестру, или Денвер 1947-го, или еще чё-то, а время летит… в данном случае, не в любом, во всяком случае.

В тот первый вечер знакомства я не парился делать ничего, только ржал над Вэлом и тыкал Коди под ребра всякий раз, когда Вэл, его наставник в Денвере, пацан его возраста, который сказал тогда ему, что поэзия важнее философии, отпускал какие-либо наставительные, положительные, образовательные или рекомендательные замечания. Что ж до Джоанны, она тетешкала голову Вэла у себя на коленках; она мне поначалу не понравилась, наверно, уже не помню; все парни утверждали, что заваливали ее, половина из них хвасталась, после нескольких недель, после того, как Джоанна натравила легавых на Коди в отместку за что-то в их великих скандальных меблированных комнатах и гостиничных номерных потасовках, Коди: «Слушай, милая, сука, блядь, или, О, нет, дорогуша, да, нет, О да, ты, не, О, сука, блядь, черт, нахуй!»

Джоанна: «…и ты не сказал мне, что имел в виду другую сторону улицы, поэтому скрывая это, ты скрываешь чертбытебядрал сукинтысын, я не знаю, что ты скрываешь —» Джоанна, похоже, вскоре выучилась прятать лучше. Позднее она начала и перевирать Коди. Но его отношенье с его женщинами таково, что я не могу на него положиться, дабы пролить хоть какой-то свет на тот факт, когда б, на Западном Побережье каким-нибудь теплым весенним вечером, мне ни случилось думать о перебугре земли аж до самой Калифорнии, и все оно все тот же красный свет, обычная моя мысль, просто душу расслабить, или нарисовать красивенькую картинку, чтоб висела и перевешивалась у меня в мозге, я вижу, как Кодино лицо занимает Западное Побережье, как большое облако, и это, должно быть, из-за того, что после него там есть только вода, а за нею там для меня Китай, либо он представляет все, что осталось мне от Америки. Любя Китай так, как люблю его я, я предпринимал —

Лишь какое-то время спустя мы с Коди возобновили ранние наши встречи, каковые также включали в себя прогулку из Испанского Харлема, где он временно жил неделю-две, до студгородка на Морнингсайд-Хайтс, во время которой он сказал, будто хочет, чтобы Вэл и остальные, вроде меня, придумали что-нибудь, чтобы протащить его в Коламбию регулярным студентом, абитурой, чтоб он попал в футбольную команду и изумил Лу Литтла (как, я уверен, он бы и сделал), а у него даже средней школы за плечами не было, он толком и начальную-то не окончил, если кто-то за такое вот возьмется и раскопает; и несколько проходок, опытов в поисках новой комнаты ему, в которой, поздней, в его отсутствие, Джоанна, на кровати, исповедально, откровенно, повторяясь, рассказывала мне и заливала мне в ухо всхлипохлюпную историю про Коди, Коди, Коди, пока я не возненавидел само звучанье этого имени, и я представлял себе муслиновые занавески и краснокирпич гостиницы снаружи, что наверняка должны быть точно такими же в Денвере, и те же слезы, и история та же; и еда, спагетти, вообще-то по случаю первой ночи Коди и Джоанны в Студгородке Коламбии, у «Джека» на Амстердаме, когда все собрались за столом, Том Калабрезе, (увиделся с ним впервые в тот вечер), Мэк, Грей, Вэл, и Аллен Минко, будь он благословен.

Коди пришел ко мне под дверь – но это скучно, но однако ж и нет – Ах, что эта громкая и фросомная краббель – Вэл Хейз сказал, пиная дверь четким трюком наступая на нее и в то же время поворачивая ручку в стремлении вдоль по коридору шагая в дверь: «если хочешь завалить Джоанну, спроси у Коди». У меня не было ни – Но поздней, когда я думал, что никогда больше Коди не увижу, и был занят в скорбной вечности, он сам пришел, стучась, к моей двери.

«Я хочу обучиться писать», – сказал он. Дело было однажды вечером после ужина. У меня сложились всевозможные впечатленья о Коди, что с тех пор опроверглись, поскольку он маниакально, однако иногда и не столь маниакально продолжает свою жизнь – но все это трата времени.

Да, там она есть – могила —

Пока был в Нью-Йорке зимой 46-го и 47-го, Коди подружился с Ирвином Гарденом; дважды или около того в неделю он действительно приходил ко мне домой, а однажды на рассвете у меня в спальне, пока лежал я у себя на кровати, а он на кровати моего мертвого отца (это еще до того, как мы ее перевезли и пили клубничную газировку) он прочел целиком сжатую версию жизни Джека Лондона из «Ридерз-Дайджеста», только лишь для того, я думаю, чтобы я попривык к его голосу и стилю чтения, его конкретным Западным интонациям, как если б он носил старую черную шляпу под дождем пустошей на зловещести – но также на самом деле церемониальному расположенью к словам вроде большекулака – но мы никогда так и не стали по-настоящему близки, и согласились мы с ним лишь на одно, чтоб однажды та-ю-щим теплым днем на снежном бульваре, покуда он прогуливался со мною, поймать дальнейшую автобусную остановку к Нью-Йорку, а я держал путь к маленькому чему-то вроде детской библиотеки на углу Джером-авеню, и Кроссбея, где (и взрослые книжки тоже, конечно) старые дамы в серебряных оправах отвечали на все твои вопросы про (если ты почемучкиного типа) где найти реку Симаррон – согласились поехать вместе на Запад той весной, в Денвер, его родной город, и учинить там тарарам с чумовыми пьяными ночами лужаек и больших деревьев под чумовыми беловенчанными горами в лунном свете сосен Бэнкса, что я тогда себе воображал… никаких трамвайных рельсов по Лэример. Но ничего не вышло из – он отправился в Денвер преждевременно, с краденой пишущей машинкой, или машинкой, которую только что купил, или еще чем-то отчаянным и чокнутым. (Я проводил его на Автобус «Грейхаунда», 34-я улица, поел с ним фасоли; когда он в своем новом костюме в карандашную полоску пошел за добавкой хлеба, и похлопал себя по животу, как будто тот у него пухл, и пыхтел сигарой, как это делал, бывало, мой отец, я сказал себе – А Ирвин, который там был, вот же гад, вот же, чего вот же, он сказал, я сказал: «Слышь, а Коди как бы тощий такой парень, нет», и Ирвин осклабился, сказал: «У него хороший твердый плоский живот; я хороший живот засекаю сразу; не уговаривай его жирка набрать или чего-нибудь; я спец теперь по животам, знаешь». Мы наделали снимков в будке по двадцать пять центов этого – мой вышел очень странным. Коди смотрелся жеманно, профиль, длинные бакенбарды, как боковые виды на почте, плюх; а Ирвин выглядел, снявши очки свои, он же такой тип дикого хипового пацана в роговой оправе, каких повсюду видишь, типа к примеру в том году он был в Театре «Стрэнд», когда Лайонел Хэмптон дул безумно со сцены и прыгал вниз в проход, и говорили, что какой-то хипстерский безумностудентик ГКНЙ[64] подбежал и бешено и сексочокнуто танцевал перед ним в ритм, так что Ирвин говорит: «весь театр вибрировал, как один огромный оргон, что внезапно принял типа существование дикого осьминога, но лишь как негрерский проповедник руками машет до небес и взывает к Скале и Вознесенью снизойти и большими визжащими гарпиями в воздухе, как злыми советами под водяной Вечностью» или что-то подобное, говоря это с серьезным кивком головы, а это поскольку он у нас великий сорт кореша, что у Коди и у меня был, йибагу… но в общем, мы проводили Коди, после снимков) (мой, разумеется, был обрезан напополам, оба держали половинки в своих бумажниках, и я смотрелся «совсем как, макаронник, который любого порешит, кто скажет что-то не то про его мать», это утверждение про моментальный снимок было выдвинуто, кем-то, я думаю, Жюльеном, позже —) на автобусной станции Ирвин все время повторял, покуда часы доходили до пяти минут до Кодиного автобуса, Прошу поторопиться, время[65], из Т. С. Элиота, и Коди кивал; на автобусе, что гласил ШИКАГО на нем, так, что глаза у меня на лоб лезли, я никогда не бывал западнее Джёрзи, я вдруг увидел, что Коди, этот парень, такой встревоженный, деловой, едет домой, домой едет, он с ревом унесся в ночь. Джоанна к тому времени была сама уже обратно в Денвере, работала где-то, она уже отымела дикие ссоры с Коди в Нью-Йорке – накатывала через, так, чтобы кони зари, каких они видели вместе в Автобусе «Грейхаунда», накатывавшего через равнины к Нью-Йорку лишь несколько живых месяцев до того, как кони миновали луга утраты, кони зари, серые наперегонки за призраком, за черными серые, некое весеннее зрелище из автобуснокна, когда, вероятно, бедная маленькая Джоанна склоняла голову на предплечье Коди и в натуре серьезно грезила о своем первом, а Коди и сам, вероятно, одним сонным дремлющим глазом верхневекил к грядущему дню снаружи спешащих окошек, ноги его вытянуты в темном плисе храпящего автобуса, вероятно, и он сам, сонно в зимней заре, как фермер может глаз свой приоткрыть в 4 утра, когда по дакотским снегам крадется первая краснота, и немножко обнимает жену и закрывает глаза от смертного виденья небес и земли, кое есть небо поутру, Коди тоже, вероятно, видел тех коней зари – обонял первые свежие поля Востока, его грезы – Но теперь он сидел в Денвер-нацеленном обратноедущем автобусе, прочь в ночь, разочарованный, двинул назад, фьють, ШИКАГО, и мы смотрели, как он уезжает.