Московские легенды. По заветной дороге российской истории - Владимир Муравьев

Незавершенность произведения Брюсова вовсе не означала, что автор отказался от своего замысла вообще. Все его замыслы жили в нем, и поэт, наверное, сам не знал, когда потребует продолжения работы то или иное произведение. Тема рассказа «Таинственный посетитель» вернулась к Брюсову 14 мая 1918 года в Камергерском переулке, и не за письменным столом, а в литературном кафе «Десятая муза». В те годы владельцы кафе привлекали к себе публику выступлениями и турнирами поэтов. В свою очередь отсутствие возможности печататься поэты восполняли устными выступлениями в этих кафе. Это время даже называли «кафейным периодом русской поэзии». Большим успехом тогда пользовались турниры экспромтов и импровизаций. Брюсов любил такие соревнования и относился к ним честно и серьезно. «Большинство поэтов, — вспоминает поэт и драматург А. М. Арго, — импровизировало, наметывая стихи на бумаге хоть набросками, хоть крайней зарифмовкой. И тогда действительно это нетрудное и даже приятное профессиональное упражнение. Но не таков был Валерий Брюсов, он гнушался шпаргалкой. Импровизация шла из головы. И причем надо еще учесть, что в своих импровизациях он избирал не обычные, примелькавшиеся формы четверостиший, а применял сложные формы стихотворения — сонеты, терцины, октавы. Да, это был труд! Вдохновенный труд!»

Темой импровизации соревнующимся поэтам в кафе «Десятая муза» было предложено латинское выражение «Memento mori» («Помни о смерти») — приветствие монахов одного средневекового католического монашеского ордена. Оно постоянно напоминало братьям о том, что каковы бы ни были их успехи и радости, не следует ими обольщаться, ибо всё равно каждого ожидает один и тот же конец. Для стихотворения «Memento mori» Брюсов избрал форму сонета.

Ища забав, быть может, сатанаЯвляется порой у нас в столице:Одет изысканно, цветок в петлице,Рубин в булавке, грудь надушена.

И улица шумит пред ним, пьяна;Трамваи мчатся длинной вереницей…По ней читает он, как по страницеОткрытой книги, что вся жизнь — гнусна.

Но встретится, в толпе шумливо-тесной,Он с девушкой, наивной и прелестной,В чьих взорах ярко светится любовь…И вспыхнет гнев у дьявола во взоре,И, исчезая из столицы вновь,Прошепчет он одно: memento mori!

Посетителями кафе сонет Брюсова был воспринят как самостоятельное произведение. Потому что рассказ «Таинственный посетитель» при жизни поэта не публиковался и не был никому известен. Но после прочтения «Таинственного посетителя» его связь с сонетом «Memento mori» представляется несомненной: это и есть финал прерванного рассказа.

В первые послереволюционные годы Сретенка в своем внешнем виде не претерпела больших изменений. Если на Никольской большинство торговых помещений были заняты советскими учреждениями, то Сретенка как была, так и осталась торговой улицей. Она сохранила все торговые помещения как торговые, а водворившихся на ней учреждений было удивительно мало, меньше десятка. В то же время Сретенка не пережила, как это случилось с другими центральными улицами, например, с Арбатом, революционные изменения в составе населения, поскольку на ней и в ее переулках практически не было среди обитателей крупной аристократии и буржуазии.

В путеводителе 1884 года про Сретенку сказано, что «обитает здесь в особенности зажиточное мещанства». Тогда это «мещанство» состояло по большей части из торговцев средней руки; владельцев магазинов, мастерских, ателье. Но уже тогда именно эта среда стала той частью общества, из которой наиболее активно пополнялись ряды служилой интеллигенции — учителей, врачей, юристов, инженеров, чиновников — и свободной, творческой — художников, литераторов, артистов. В начале XX века интеллигенция среди жителей Сретенки составляла значительную долю и с годами обнаружила тенденцию к росту.

После революции отдельные квартиры солидных доходных домов были превращены в коммунальные, но при этом их жители старались сохранить привычный образ жизни. Жительница одной из сретенских коммуналок журналистка М. Кваснецкая вспоминает о своей квартире и ее жильцах: «В годы моего детства старожилами были почти все. Многие помнили хозяев этого дома…» Было в то время такое явление — «самоуплотнение». Это значило, что житель квартиры мог сам добровольно отдать кому-либо часть своей жилплощади, и москвичи этим пользовались, подбирая подселенцев среди людей своего круга, чтобы жить хоть в тесноте, да не в обиде.

В 1920-е — 1970-е годы Сретенка пользовалась устойчивой репутацией одного из культурных центров Москвы. На улице и в ее переулках возникали театральные студии, художники снимали мастерские, успешно торговали книжные магазины, работали кинематографы, была основана замечательная художественная школа.

Что касается литературы, то в 1920–1925 годах на Сретенском бульваре в доме № 6, известном многокорпусном доме страхового общества «Россия», располагался, наряду с другими учреждениями, Наркомпрос, которым тогда руководил А. В. Луначарский. В составе Наркомпроса имелся Литературный отдел, или, как его чаще называли аббревиатурой, Лито. Ему предназначалась роль организатора литературного процесса в советской России, но с этим отдел не справился и был расформирован. На Сретенке не было ни издательств, ни журнальных редакций, лишь в 1930-е годы при Союзе безбожников (Сретенка, 10) выходила газета «Безбожник». Однако литература, поэзия необходимо присутствовали на Сретенке в ее общей культурной ауре как в 1920-е годы, так и позже. Насыщенность литературной атмосферы Москвы первых послевоенных лет Анна Ахматова отметила удивительными стихотворными строками:

Все в Москве пропитано стихами,Рифмами проколото насквозь…

Тогда в Москве действительно писалось и читалось много стихов. Где только возможно, создавались литературные кружки, например, я, ученик 8–9 классов, посещал кружок на стадионе Юных пионеров, под трибунами. Кроме кружков, возникали дружеские компании начинающих поэтов, основу которых составляли обычно школьники-старшеклассники, но там можно было встретить и пожилого человека, много лет сочиняющего стихи и застрявшего на уровне любительства. В одну из таких компаний входил и я. Встречались мы на Сретенке, иногда в комнате огромной коммунальной квартиры большого доходного дома, иногда во дворе, бесконечно бродили по бульварам, читали стихи, свои и чужие, обсуждая, споря, ссорились, братались, восхищались и низвергали, переживали огорчения и озарения, жили в радостной атмосфере творчества и счастья. Это не было регламентированное, как в литературных кружках, чтение-обсуждение, это было просто творческое общение. Не было и постоянного состава — одни уходили, другие приходили. Компании пересекались, приходили друзья друзей, знакомые знакомых. И не только поэты, но и просто любопытствующие. Забредали художники, часто оказывалось, что и они пишут стихи. И «все в Москве пропитано стихами»… И все верили в прекрасное будущее. Как свидетельство и воспоминание о тех временах, Сретенке и компаниях, стихотворение Булата Окуджавы, написанное сорок лет спустя:

Отчего ты печален, художник —Живописец, поэт, музыкант?На какую из бурь невозможныхТы растратил свой гордый талант?

На каком из отрезков дорогиРастерял ты свои медяки?Все надеялся выйти в пророки,А тебя занесло в должники.

Словно эхо поры той прекрасной,Словно память надежды былой —То на Сретенке профиль твой ясный,То по Пятницкой шаг удалой.

Так плати из покуда звенящих,Пот и слезы стирая со щек,За истертые в пальцах дрожащихХолст и краски, перо и смычок.

Да, Сретенка обладала какой-то особой творческой аурой. Н. М. Молева назвала Сретенку «московским Монмартром», за что получила отповедь от Льва Колодного: «Никто, никогда не провозглашал, как она, этот холм „московским Монмартром“. Сретенка есть Сретенка, хоть и жили в ее переулках Чехов, Суриков, Южин. Монмартр остается Монмартром…» Высказывание Колодного относится ко времени начала «реконструкции» Сретенки, когда предполагались большие сносы.

В 1930-е годы по планам реконструкции снесли церкви Спаса Преображения в Пушкарях на Сретенке, Преподобного Сергия в Большом Сергиевском переулке, на местах той и другой построили школьные здания. Была снесена Сухарева башня, замыкавшая перспективу Сретенки. Потери значительные, но они не уничтожили общего, сложившегося до революции, облика и духовной атмосферы Сретенки. Доказательство тому — приведенные выше высказывания Юрия Нагибина, В. А. Резвина, Н. М. Молевой, к которым могли бы присоединиться и многие другие москвичи.