Над гнездом кукушки - Кен Кизи

Она подошла прямо к Макмёрфи.

– Он перерезал себе горло, – сказала она и подождала, надеясь что-нибудь услышать от него, но он не поднял взгляда на нее. – Он открыл стол врача, нашел там какие-то инструменты и перерезал себе горло. Бедный, несчастный, непонятый мальчик покончил с собой. Он сидит там, в кресле врача, с перерезанным горлом.

Она снова подождала, но Макмёрфи так и не поднял взгляда.

– Сперва Чарльз Чезвик, а теперь Уильям Биббит! Надеюсь, вы наконец насытились. Наигрались с человеческими жизнями – вы ведь азартный игрок, – словно возомнили себя богом!

Она развернулась, прошла в сестринскую будку и хлопнула дверью, так что длинные лампы на потолке отозвались пронзительным, убийственно холодным звоном.

Сперва у меня мелькнула мысль попытаться остановить его, убедить, что он и так выиграл и пусть сестра подавится последним раундом, но затем другая мысль совершенно перекрыла первую. Я вдруг понял с кристальной ясностью, что ни я, ни кто-либо другой из нас не остановит его. Ни аргументы Хардинга, ни моя грубая сила, ни наставления полковника Маттерсона, ни ворчание Скэнлона, ни все мы вместе не смогли бы встать и остановить его.

Мы не могли остановить его потому, что мы-то и заставляли его действовать. Вовсе не сестра, а наша нужда заставила его медленно подняться с кресла, оттолкнувшись своими большими руками от кожаных подлокотников, точно киношного зомби, подчинявшегося безмолвным приказам сорока хозяев. Это мы заставляли его делать все, что он делал столько недель, держась из последних сил, когда ноги подкашивались от усталости, заставляли его подмигивать нам и усмехаться, продолжая свою буффонаду даже после того, как всю веселость из него выпарили два электрода по краям головы.

Это мы заставили его встать и поддернуть черные трусы, словно ковбойские штаны, и сдвинуть на затылок одним пальцем кепку, словно безразмерный стэтсон – медленно так, заторможенно, – и когда он пошел к сестринской будке, было слышно, как его голые пятки высекают искры из кафеля.

Только под конец – когда он разбил стеклянную дверь и вошел, и сестра повернулась к нему с ужасом на лице, навсегда вытеснившим любое другое выражение, и закричала, когда он схватил и разорвал на ней халат, и она снова закричала, видя, как вырвались на свободу два необъятных шара с сосками, до того огромных, что никто и помыслить не мог, таких теплых и розовых, – только под конец, когда официальные лица поняли, что трое черных только стоят и смотрят и не думают вмешиваться, так что им самим придется отбивать сестру, и все эти доктора, инспектора и медсестры накинулись на него, отдирая его мощные красные пальцы от белой плоти ее горла, оттаскивая его в лихорадочном возбуждении, только тогда он дал понять, что он уже не прежний выдержанный, волевой, уверенный в себе человек, выполняющий трудную работу, которую никто за него не сделает, нравится ему это или нет.

Он издал крик. В последний момент, когда он завалился навзничь, обратив к нам перевернутое лицо, перед тем как его придавила к полу свора белых халатов, он позволил себе закричать.

Это был крик загнанного зверя, в котором смешались страх и ненависть, бессилие и ярость, крик, каким могли кричать енот, пума или рысь; предсмертный крик загнанного и подстреленного зверя, на которого набросились собаки, когда его уже больше ничто не волнует, кроме себя самого и своей смерти.

Я задержался еще на пару недель, посмотреть, что будет. Все менялось. Выписались Сифелт с Фредриксоном, вопреки медицинским рекомендациям, а еще через два дня ушли трое других острых, и еще шестеро перевелись в другое отделение. Было большое расследование нашей вечеринки и смерти Билли, и врача уведомили, что он может написать заявление по собственному желанию, а врач уведомил их, что им придется поднапрячься, если они хотят выпихнуть его.

Старшая Сестра взяла больничный на неделю, и какое-то время ее замещала маленькая сестра из беспокойного; это дало ребятам возможность многое поменять в правилах отделения. К тому времени как Старшая Сестра вернулась, Хардинг успел отвоевать старую душевую и играл там с ребятами в блэк-джек, пытаясь придать своему тонкому высокому голосу раскатистый тембр зазывалы, как у Макмёрфи. Он как раз банковал, когда услышал, как щелкает замок входной двери.

Мы все вышли из душевой ей навстречу, чтобы спросить о Макмёрфи. При виде нас она отскочила на пару шагов, и мне даже подумалось, что она даст деру. Лицо у нее посинело и опухло, и левый глаз совсем заплыл, а шею закрывал большой бандаж. На ней была новая белая форма, еще надежней скрывавшая ее грудь и еще более накрахмаленная. Кое-кто из ребят усмехнулся ее новому облику; несмотря на все свои старания, она не могла скрыть того, что была женщиной.

Хардинг с улыбкой подошел к ней и спросил, что стало с Маком.

Она достала из кармана блокнотик с карандашом, написала: «Он вернется» – и показала нам. Бумажка дрожала в ее руке.

– Уверены? – спросил Хардинг, взглянув на бумажку.

Мы слышали разное: что он разделался с двумя санитарами в беспокойном, взял у них ключи и сбежал; что его снова отправили на работную ферму; и даже что сестра, замещавшая отделение в отсутствие врача, назначила ему какую-то особую терапию.

– Вы вполне уверены? – переспросил Хардинг.

Сестра снова достала блокнотик. Она двигалась скованно, и ее рука, белая как никогда, царапала слова на бумаге, точно рука механической гадалки.

«Да, мистер Хардинг, – написала она. – Я бы не стала говорить того, в чем не уверена. Он