Над пропастью во ржи (сборник) - Джером Дейвид Сэлинджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Смотри, как он ласкается, — удивилась Фрэнни. — Никогда в жизни он так не ласкался.
Она взглянула на Зуи, ожидая, должно быть, согласия, но Зуи курил сигару с невозмутимым видом.
— Погладь его, Зуи! Посмотри, какой он славный. Ну, погладь его.
Зуи протянул руку и погладил выгнутую спину Блумберга раз, другой, потом встал с кофейного столика и побрел через всю комнату к роялю, лавируя среди вещей. Рояль с высоко поднятой крышкой, во всей своей чернолаковой, стейнвейновской мощи возвышался напротив дивана, а табуретка — почти прямо напротив Фрэнни. Зуи осторожно опустился на табуретку, потом с явным интересом взглянул на ноты, раскрытые на пюпитре.
— Он такой блохастый, что даже смешно, — сказала Фрэнни. Она немного поборолась с Блумбергом, стараясь придать ему мирную позу домашней кошечки. Вчера я поймала на нем четырнадцать блох. Это только на одном боку. — Она резко столкнула Блумберга вниз, потом взглянула на Зуи. — Кстати, как тебе понравился сценарий? — спросила она. — Получил ты его наконец или нет?
Зуи не отвечал.
— Господи! — сказал он, не сводя глаз с нот на пюпитре. — Кто это выкопал?
Пьеса называлась «Не скупись, послушай, детка». Она была примерно сорокалетней давности. На обложке красовался рисунок сепией с фотографии мистера и миссис Гласс. Мистер Гласс был в цилиндре и во фраке, миссис Гласс — тоже. Оба ослепительно улыбались в объектив, и оба, наклонясь вперед и широко расставив ноги, опирались на тросточки.
— А что это? — сказала Фрэнни. — Мне не видно.
— Бесси и Лес. «Не скупись, послушай, детка».
— А! — Фрэнни хихикнула. — Вчера вечером Лес Предавался Воспоминаниям. В мою честь. Он думает, что у меня расстройство желудка. Все ноты из шкафа вытащил.
— Хотел бы я знать, как это мы все очутились в этой чертовой ночлежке, если все началось с «Не скупись, послушай, детка». Поди пойми.
— Не могу. Я уже пробовала, — сказала Фрэнни. — Расскажи про сценарий. Ты его получил? Ты говорил, что этот самый Лесаж или как его там собирался оставить его у швейцара по дороге…
— Получил, получил, — сказал Зуи. — Мне неохота его обсуждать.
Он сунул сигару в рот и принялся правой рукой наигрывать в верхних октавах мотив песенки под названием «Кинкажу», успевшей, что любопытно, стать популярной и позабыться еще до того, как Зуи родился.
— Я не только получил сценарий, — сказал он. — Еще и Дик Хесс позвонил вчера около часу ночи — как раз после нашей с тобой маленькой потасовки — и пригласил меня выпить, скотина. В Сан-Ремо. Он Открывает Гринич-Вилледж. Боже правый!
— Не колоти по клавишам, — сказала Фрэнни, глядя на него, — Если ты собираешься там сидеть, то я буду давать тебе указания. Вот мое первое указание: не колоти по клавишам.
— Во-первых, он знает, что я не пью. Во-вторых, он знает, что я родился в Нью-Йорке, и если есть что-нибудь на свете для меня совершенно невыносимое, так это «местный колорит». В-третьих, он знает, что я живу за семьдесят кварталов от его Вилледж, черт побери. И в-четвертых, я ему три раза сказал, что я уже в пижаме и в домашних туфлях.
— Не колоти по клавишам, — приказала Фрэнни, гладя Блумберга.
— Так нет, дело было неотложное. Ему надо было видеть меня немедленно. Чрезвычайно важно. Не ломайся, слышишь! Будь человеком хоть раз в жизни, прыгай в такси и кати сюда.
— И ты покатил? И крышкой тоже не грохай. Это мое второе…
— Ну да, конечно же, я покатил! Нет у меня этой треклятой силы воли! — сказал Зуи. Он закрыл крышку сердито, но без стука. — Моя беда в том, что я боюсь за всех этих провинциалов в Нью-Йорке. И мне плевать, сколько времени они тут пробыли. Я вечно за них трясусь — как бы их не переехали или не избили до полусмерти, пока они рыщут в поисках мелких армянских ресторанчиков на Второй авеню. Да мало ли еще какая хреновина случится. Зуи мрачно пустил клуб дыма поверх страниц «Не скупись…».
— В общем, я-таки туда поехал, — сказал он. — Там уже, конечно, сидит старина Дик. Такой убитый, такой расстроенный, до того набитый важными новостями, которые не могут подождать до завтра. Сидит за столом в джинсах и жуткой спортивной куртке. Этакий изгнанник с берегов Де Мойн в Нью-Йорке. Я его чуть не прикончил, ей-богу. Ну и ночка! Я сидел там битых два часа, а он мне выкладывал, какой я умнейший сукин сын и что вся моя семья — сплошь гениальные психотики и психопаты. И т у т — когда он наконец кончил психоанализировать меня, и Бадди, и Симора, которых он в глаза не видал, и когда он наконец уперся в какой-то умственный тупик, решая, быть ему до конца вечера чем-то вроде Колетт, которая одинаково бьет правой и левой, или вроде маленького Томаса Вулфа, — тут он вдруг вытаскивает из-под стола роскошный портфель с монограммой и сует мне в руки новенький сценарий часового фильма.
Зуи махнул рукой, словно отмахиваясь от надоевшей темы. Но он встал с табуретки слишком быстро, так что этот жест вряд ли можно было счесть прощальным. Сигару он держал во рту, а руки засунул в карманы брюк.
— Я годами слушал, как Бадди рассуждает об актерах, — сказал он. — Боже мой, послушал бы он, что я могу ему рассказать о Писателях, Которых Я Знал.
Он с минуту постоял на месте, затем двинулся вперед без видимой цели. Остановился у «Виктролы» образца 20-го года, бессмысленно воззрился на нее и гавкнул в трубу два раза подряд, для собственного удовольствия. Фрэнни засмеялась, глядя на него, а он нахмурился и пошел дальше. У водруженного на радиоприемник «Фрешмен» 1927 года аквариума с рыбками он вдруг остановился и вынул ситару изо рта. Он с явным интересом заглянул в аквариум.
— Все мои черные моллинезии вымирают, — сказал он и машинально потянулся к баночке с кормом, стоявшей возле аквариума.
— Бесси их утром кормила, — вмешалась Фрэнни. Она продолжала гладить Блумберга, все еще насильно приучая его к трудному и сложному миру вне теплого вязаного пледа.
— У них голодный вид, — сказал Зуи, но убрал руку от рыбьего корма. — Вот этот малый совсем отощал. — Он постучал по стеклу ногтем. — Куриный бульон — вот что тебе нужно, приятель.
— Зуи, — окликнула Фрэнни, чтобы отвлечь его. — Как твои дела все-таки? У тебя два сценария. А о
