Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских - Леонид Беловинский

…Зрители лож, партера, «первых» и «вторых» мест ожидали начала представления в боковых пристройках, своего рода «фойе». Зрители «третьих» мест в ожидании начала стояли на высокой широкой лестнице, откуда и впускались вовнутрь через раздвижные ворота… Едва двери раздвигались, толпа в несколько сот человек шумной волной прорывалась и стремительно неслась по крутому скату пола, стараясь занять места поближе к барьеру. Входной билет на эти стоячие места стоил гривенник… Публика «третьих» мест впускалась в зал последней, когда зрители лож, кресел, первых и вторых мест были впущены и рассаживались. Кроме лож и кресел, все места были ненумерованными» (Цит. по: 93; 165).

А вот впечатления зрителя: «Но до чего было холодно, – вспоминал А. Н. Бенуа, – пока в деревянном вестибюле пришлось дожидать очереди, чтобы попасть в самый зрительный зал. Я был закутан с ног до головы, башлык покрывал уши поверх воротника толстого зимнего пальто, а ноги были обуты в валенки – и все же я зяб немилосердно… Да и все, кто вместе с нами ожидали в этом дощатом нетопленном преддверии, пританцовывали на месте, поминутно сморкались, кашляли, чихали. Но никто не ослабевал, не покидал этого места пытки, дойдя до «самых врат» волшебного царства и ожидая, чтобы врата растворились.

Б. М. Кустодиев. Балаганы

И вот блаженный миг наступил. Проходят еще минуты три, во время которых зрительный зал покидают те, кто уже насладился представлением, а затем приходится вцепиться в моего попечителя, иначе меня затопчут, раздавят между дверьми. И вот мы уже сидим на своих местах, перед нами ярко-пунцовый с золотом занавес… Зрительный зал представляет собою огромный, обитый досками сарай, освещенный рядом тусклых керосиновых ламп, повешенных по стенам и издающих довольно острый запах. Но и полумрак и этот запах только усугубляют зачарованную таинственность. В то же время за нашими спинами творится нечто подобное стихийному катаклизму. Это врывается с неистовым шумом, с криками, с визгами, с воплями: «батюшки, задавили» публика вторых и третьих мест, ожидавшая очереди на наружных лестницах балагана. Лавина несется со стремительностью идущего на приступ войска. Передовые отряды с удивительной ловкостью перескакивают через тянущиеся во всю ширину зала скамейки, стремясь попасть в первые ряды, и становится боязно, как бы эта дикая масса не разнесла стен, не докатилась бы до нас, не растоптала бы нас.

Постепенно все успокаивается, стихает и замирает в ожидании. Оркестранты, успевшие в промежутке между двумя представлениями сходить выпить согревающего, возвращаются и размещаются по местам, дирижер (он же первая скрипка) – поднимает смычок, раздаются звуки увертюры, и занавес медленно ползет вверх. Перед нами сельский, но вовсе не русский пейзаж; слева, в тени раскидистого дерева домик с красными кирпичными стенами и с черепичной высокой крышей, слева холм, в глубине голубые дали, – и все «совсем, как на самом деле» (15; I, 293–294).

Еще в 70-х гг., когда А. Н. Бенуа ребенком посещал петербургские балаганы, в больших «театрах» по традиции ставилась пантомима-арлекинада. «Раза три, четыре в следующие годы видел я ту же пантомиму, лишь украшенную новыми трюками, а затем, к моему горю, балаган Егарева исчез с Марсова поля, и остался один только его конкурент – Берг. У него тоже шли арлекинады, но актеры у Берга – о ужас! – говорили, и говорили они преглупые вещи, которые должны были сходить за остроты. Арлекин же выступал с бородой, торчащей из-под маски, и это уж никак не вязалось с прежним, столь меня пленившим образом. Пьерро непрестанно зевал, и в этом состоял весь его комизм, тогда как Коломбина была старая и некрасивая; она, видимо, жестоко зябла, несмотря на шерстяные панталоны, выглядывавшие из-под ее поношенной мишурной юбки…

Вообще же у Берга во всем сказывался упадок. Театр был наполовину пуст, и в дешевых местах не происходило того столпотворения, о котором только что рассказывал и которое можно было по-прежнему наблюдать на балаганах Малафеева и Лейферта. Вот где наружные лестницы готовы были рухнуть под тяжестью охотников до зрелищ, а перед каждым очередным представлением шел настоящий бой» (15; I, 296).

Еще преемники и ученики Лемана – братья Легат – ввели в действие сложную машинерию, а итало-французская арлекинада стала бытовизироваться и руссифицироваться, и даже заменяться русскими лубочными сюжетами: Бовой, Соловьем-разбойником, Кощеем, Змеем Горынычем, Бабой-Ягой, Жар-птицей; русские пьесы было разрешено ставить в 60-х гг. Введены были пантомимы «Пароход» «Паровоз» и «Паролет». В 1838 г. «Северная пчела» писала: «В огромном балагане под № 6 помещается Легат с отборным обществом акробатов, которые в четверть часа показывают всевозможные упражнения на канате, от самых легких до сальто-мортале… Забавнее всего видеть на сцене насыпь железной дороги, паровоз с фабрики Джона Кокериля в полном ходу, со свистом, ревом и гулом» (Цит. по: 55; 201). Но главным были театральные представления, чаще всего грандиозные феерии с пожарами крепостей, взрывами, стрельбой, марширующими солдатами. Крупный балаганщик В. Малофеев ставил специально написанные русские патриотические пьесы военного и исторического характера с огромным числом участников. А. Н. Бенуа писал: «С 80-х годов началась и на балаганах эта национализма. Исчезли совсем легкие, забавные арлекинады и другие пантомимы иностранного происхождения, а на смену им появились тяжеловесные, довольно-таки нелепые народные сказочные «Громобои», «Ерусланы Лазаревичи», «Бовы-Королевичи» и «Ильи Муромцы». Зазвонили, загудели неистовые мелодрамы из отечественной (допетровской) истории, пошла мода на инсценировки Пушкина и Лермонтова. Повеяло духом педагогики, попечительства о нравственности и о трезвости. Тем не менее, общее настроение гуляющих на Марсовом поле оставалось прежним. Все еще стоял стон мычащих оркестрионов, глухой, но далеко слышимый грохот турецких барабанов, все еще гудела и бубнила огромная площадь… так же врали раешники и «деды», тут и там слышался визгливый хохоток Петрушки…» (15; I, 296).

Актерский состав был весьма пестрым, от профессиональных артистов невысокого разбора до босяков. В больших балаганах бывало до 100 исполнителей. Первые лица получали до 300 руб. за сезон.

Однако балаганщики, особенно второй линии, показывали не столько пантомимы, сколько кукольный театр Петрушки, зверей, восковые фигуры, панорамы, диорамы, «туманные картины» – рисованные диапозитивы с видами природных катастроф, грандиозных сражений или больших городов, сопровождаемые бойким и смешным «раешником» («А вот, изволите видеть, сражение: турки валятся, как чурки, а наши здоровы, только безголовы!..»), а чаще – разные «чудеса». Нередко это были захудалые зверинцы.

«В маленькие балаганчики не стоило заходить, – вспоминал Бенуа, – разве только чтобы позабавиться какой-либо уже совершенно наивной ерундой. Тут же тянулась длинная постройка «зверинца», на фасаде которого яркими красками были изображены девственный тропический лес с пальмами, лианами, баобабами, а изнутри доносились дикие звуки: рев львов и тигров, своеобразное мычание слона и крики обезьян и попугаев. Увы, войдя в такой сарай, вас постигало разочарование: в холоде и, вероятно, в голоде здесь доживали свой век всякие отбросы знаменитых зверинцев: совсем оцепеневший, не встававший уже больше верблюд, сонные облезлые львы, походившие больше на пуделей, и чахоточные, жавшиеся друг к дружке, обезьяны. Только слон производил еще довольно внушительное впечатление, но слона я видел в более величественном Зоологическом саду, в «Зоологии». Впрочем, в мое первое впечатление балаганов меня более всего поразило в «зверинце» порхание на маленькой сцене танцовщицы, одетой в яркий корсаж и коротенькую газовую с блестками юбочку; однако, о ужас, лицо ее было покрыто густой черной бородой» (15; I, 293).

В 1875 г. зверинец Роста между зверями показывал «рыбу-человека» и «негра-геркулеса, обладающего нечеловеческой силой зубов». В таких балаганах можно было увидеть теленка о двух головах, мумию «египетского царя-фараона», «обросших» мхом и перьями «дикарей из Африки», евших живых голубей, человека с железным желудком, выпивавшего рюмку скипидара или керосина и рюмкой же закусывающего, пойманную в океане «сирену». Люди выходили из таких балаганов, недоумевая, как и зачем они туда попали. («Уж не уведомлять ли тебя о двух американцах, муже и жене, которых балаганщики, налощив черным воском, называют г уронскими дикарями и заставляют глотать какую-то мерзость; или о молодом, прекрасном – как опубликовано – мужчине о трех руках», – писал Жихарев (44; I, 75).

Были «чудеса» и похлеще. Например, «Вокруг света за одну минуту» или «Тьма Египетская»: в крохотном рогожном балаганчике, куда зрители заходили по одному, на табурете горела свеча, предприимчивый балаганщик обводил ошалевшего зрителя за руку вокруг свечи и выводил в задние двери, либо же в плотно закрытом балагане гасили свет, объявляя, что это и есть тьма египетская. Выходящему ошеломленному зрителю было стыдно признаться, что его так облапошили, и он убеждал стоящих в очереди, что действительно видел тьму египетскую и за минуту обошел вокруг света.