Танго на цыпочках - Екатерина Лесина

Не ради себя, ради нее. С М. она долго не сможет, он не тот мужчина, который ей нужен. Мы поговорим, мы просто поговорим, я расскажу про клад, а потом… Потом мы помиримся и снова будем вместе.

На всякий случай пересмотрела все папины записи, нашла интересное место. Дургой бы не догадался, а я… Я в папу пошла, а он — гений. В принципе, все до смешного просто, дело в колодце и водопроводе. На всякий случай поменяю шифр. Нет, все-таки отец — гений! Зачем в лесу колодец? Кому он там нужен? Правильно, никому. А в книге — глупая, в общем-то книженция, собрание сказок какого-то Палевича А.Б про усадьбу говорится, про то, что ее перестраивали после пожара и наткнулись на остатки старого водопровода, вроде бы как две трубы в лес шли, но они песком засыпаны. Этот факт Палевич упомнинает как забавное происшествие — дескать, вода через трубы в погреб просачивалась и подтапливала, а все на ведьму грешили. Но водопровод шел к дому не из пустого места! Нужно искать колодец и еще одну трубу! Не вниз копать, как все, а вбок, в сторону.

Даже знаю куда.

Ох, Боженька, если ты есть, помоги мне убедить С. в том, что я ей нужна.

Умру без нее.

Вижу, Салаватов тащится, сейчас начнутся разборки.

Господи, как можно быть таким быдлом?

Тимур

На третьи сутки тупого полурастительного существования покой Салаватова был нарушен вызовом к следователю по особо важным делам Кукушке Ивану Юрьевичу. К предстоящему разговору Тимур отнесся с поразительным для него самого равнодушием, в конце концов, никто не знает, сколько таких разговоров впереди, так зачем нервничать.

Хотя, с другой стороны, может, удастся узнать про Нику, не зря же его двое суток в камере мариновали, а теперь вот проснулись. В кабинете Ивана Юрьевича было пыльно, сумрачно и душно, сам Кукушка медленно варился в сером пиджаке, который, судя по выражению лица, тихо ненавидел, но снять не решался. Забавно, костюм — это же не униформа.

— Садись. — Махнул следователь на стул. Голос вялый, как у полузадушенной курицы, вид такой же. Кажется, еще немного, и Иван Юрьевич станет еще одной жертвой жаркого июльского солнца. Тимур сел.

— Итак, Тимур Евгеньевич, давайте-ка вернемся к нашим баранам… да… баранам… Читаю вот ваши показания и понять не могу, то ли вы специально врете, чтобы следствие запутать, то ли… Вот, допустим, пишете, будто выстрелили в Егорина, тот упал. Вроде все понятно, но тогда как со звонком быть, а?

— Каким звонком?

— Телефонным, который гражданин Егорин успел сделать перед смертью.

— Звонок… ну…

— Ну… Му… — Передразнил Иван Юрьевич. — Или вот, вы пишете, что стреляли в доме, а между тем экспертиза утверждает, что убит Невялов на террасе, а уже потом тело перетащили в гостиную. Дальше снова несоответствие: вы признаетесь в убийстве гражданки Лютовой, тело которой якобы закопали в лесу, между тем вышеупомянутая гражданка жива.

— Жива?

— Жива, жива… Относительно здоровья порадовать не могу, но жива и, по словам врачей, жить будет. — Кукушка достал из кармана мятый носовой платок в клеточку, и промокнул пот на лбу. Шумно вздохнул, один в один как горбатый кит, которого Тимуру довелось видеть в передаче про животных. Кит был большим, серым и измученным длительным переходом, в маленьких, относительно необъятных размеров тела, глазках, отражалось море, небо и белая лодка наблюдателей, которые в красках расписывали, насколько опасными могут быть такие животные. А кит никого не тронул, только смотрел вот так же печально и устало, как следователь по особо важным делам Кукушка.

— Как она?

— Как? — В печальных глазах человека-кита мелькнула насмешка. — Неплохо для человека со сломанной ногой и простреленным плечом. Живучая она… да… повезло.

— Кому?

— Вам повезло. И ей тоже повезло. Всем повезло.

Насчет всех, Салаватов не был уверен: вряд ли Марек согласился бы с утверждением, что ему повезло. Пуля — это не везение, это, скорее, наоборот.

— Итак, Тимур Евгеньевич, что с откровениями вашими делать будем? — Иван Юрьевич извлек из серой папочки листы. По ходу, то самое "чистосердечное признание", которое Салаватов накропал пару дней назад.

— Что хотите, то и делайте.

— Скучно с тобою, Салаватов. — Иван Юрьевич укоризненно покачал головой, словно пеняя за недостаток веселости. — Предсказуемый ты, как дважды два. Ладно, претензий у меня к тебе нет, надеюсь, взаимно.

— Что? — Тимур пытался понять, шутит Кукушка или нет, но тот был спокоен и даже равнодушен, точно происходящее в кабинете волновало его меньше всего на свете.

— Претензий, спрашиваю, ко мне нет?

— Нет.

— Вот и замечательно. Сейчас оформим подписку о невыезде и свободен.

— Что?

— Подписку, говорю, дашь, и свободен. У тебя со слухом проблемы?

— Нет.

— А похоже на то… да, очень похоже… ты на всякий случай сходи, проверься, а то, знаешь, как бывает?

— Как? — Салаватов давно уже не чувствовал себя таким идиотом, а Иван Юрьевич забавлялся от души.

— Каком кверху. Живет человек, живет, а потом раз и оглох. Или вообще помер, но это так, отношения к делу не имеет. Да, Салаватов, пока не убег, глянь-ка на фотографии, авось кого и признаешь.

— Наручники снимите?

— Наручники? А, извини, запамятовал… тоже, видать, к врачу пора.

Фотографий было всего пять, размер стандартный: десять на пятнадцать сантиметров, сюжет, впрочем, тоже стандартный: жених, невеста плюс друзья-подруги. Даже пейзаж на заднем плане и тот почти не разнился, будто фотографии нарочно выбирали по степени схожести. Забавно. Четыре снимка Салаватов сразу отложил в сторону: запечатленные на фото люди были ему незнакомы. А вот пятая, пятая фотография требовала гораздо более пристального изучения.

Группа из четырех человек снята на фоне реки, синее небо, синие воды, синие, как васильковое море, глаза невесты. Пожалуй, глаза — единственная яркая деталь в ее облике. Девушка, несомненно, хороша. Кремовое с золотом кружево оттеняет белизну кожи, светлые волосы забраны вверх, а над верхней губой примостилась бархатная родинка, вполне невинная и даже по-своему симпатичная, но у Салаватова она вызывала острый приступ брезгливости. Казалось, будто на хорошеньком девичьем личике сидел паук. Гадость. Впрочем, если отбросить эту крошечную деталь, невеста была само совершенство: нежная, хрупкая, трогательно-изящная, она напоминала Тимуру орхидею, красивую белую орхидею, рожденную во тьме, чтобы украсить ночь своим присутствием.

Ну и мысли в голову лезут.

Итак, невеста. Девушка-цветок, девушка-эльф. А ведь это неестественно-бледное личико, живое воплощение декадентских идеалов красоты, ему знакомо. Если изменить тон волос на чуть более светлый, и глаза сделать почти прозрачными, а