Танго на цыпочках - Екатерина Лесина

покой, сочувствие и неназойливая забота, выплеснулось наружу. Слово получилось сухим и невкусным. Как таблетка. Слово-таблетка… пожалуй, в этом что-то есть.

— Вот видите! — Воскликнула моя мучительница, взбивая подушку. — И заговорили! А сейчас сядем и…

Сядем? Не хочу садиться, хочу лежать, рассматривая потолок, и врастать в больничную койку невидимыми корнями. Человеком быть больно. А вот розовым кустом…

Медсестра на мои возражения обратила не больше внимания, чем на демонстрацию микробов, вздумай те устраивать демонстрации и отстаивать свои, микробьи, права. Или правильно "микробовые права"? Нет, "микробные". "Микробные права".

Почему защитники природы, отстаивая права всяких там жучков-паучков, забывают о микробах? В голове сам собой возник лозунг: "Каждому микробу по унитазу!" или еще лучше: "Руки прочь от унитазов! Унитаз — заповедная территория редких видов бацилл".

Красота.

С такими мыслями и сидеть приятно. Впрочем, медсестра оказалась не такой и садисткой, я полулежала, откинувшись на высокие подушки. Теперь видно, что синий ящик — не просто ящик, а какой-то сложный прибор, он пищал и подмигивал зелеными огоньками. Наверное, огоньки и линии что-то означали, но в моем извращенном сознании странный прибор ассоциировался с заложенной террористами бомбой. Как только пиканье стихнет, или зеленая линия доберется до верхней отметки — жаль не видно, что на ней написано — грянет взрыв.

По звуку взрыв похож на выстрел. А выстрел означает боль. Боль и кровь. Много-много красной, словно спелая клюква, крови.

— К вам посетитель. — Не слишком радостным голосом сообщила медсестра, словно посетители, которые пытались проникнуть в мою палату, являлись ее личными врагами. — Это, конечно, безобразие, беспокоить больного человека, но… вы уж постарайтесь не утомляться.

— Постараюсь. — Оказывается, если сидеть, то лень уходит вместе с желанием превратиться в куст роз. Розовых роз, на всякий случай я закрепила образ в памяти, очень уж красиво вымечталось: куст роз розового цвета. Может, это Салаватов? Мне так хочется, чтобы посетителем был Салаватов, с ним даже разговаривать не надо: он и так все поймет. Тимур только выглядит толстокожим, на самом деле он чуткий и… Додумать не успела: в палату бочком, как краб-переросток, запутавшийся в белом, не по размеру большом, халате, вошел незнакомый мужчина.

— Добрый день. — Голос у него был никакой. То есть, такой серый, невыразительный, будто погребенный под слоем пыли старый тапочек. Да и сам посетитель походил на тень. Такой же угловатый и неуютный. Отвечать я не стала: еще успею наговориться, ибо от мужчины за версту несло милицией. Догадываюсь, зачем он явился, и даже рада: хоть объяснит, куда Тимура дели.

— Как ваше самочувствие?

Я на всякий случай кивнула. Посетитель обрадовался, будто услышал именно то, что хотел услышать. Подобрав полы чересчур длинного — где он только такой откопал — халата, мужчина неловко взгромоздился на стул и соизволил, наконец, представится.

— Иван Юрьевич. — И чуть тише добавил. — Кукушка.

Иван Юрьевич Кукушка. Забавная фамилия.

— Вы можете рассказать, что с вами произошло? — Вежливо поинтересовался Иван Юрьевич.

— Все? Долго.

К счастью, он правильно понял. На всю историю от начала до конца у меня просто не хватило бы сил. Для меня каждое слово — почти пытка.

— Тогда хотя бы вы можете подтвердить показания гражданина Салаватова? Я зачитаю, а вы скажете, правда это или нет. — Поспешно добавил он и извлек из серого портфеля кипу бумажных листов. Читал он довольно долго, и, если бы не были затронуты мои кровные интересы, я бы заснула, настолько унылый у Ивана Юрьевича голос. Да и сам текст радовал, ни за что не поверю, что Тим изъяснялся так…казенно. В изложении Кукушки моя история выглядела бредом.

Впрочем, не думаю, что в моем собственном изложении бреда было бы меньше. К чести Салаватова он догадался о многом. Тимур умница. Почему они его не отпускают? Иван Юрьевич не словом не обмолвился о местонахождении Салаватова, но я-то знаю, что Тим сидит. Я уверена, ведь в противном случае он бы обязательно навестил меня.

— Итак, Доминика Витольдовна, что скажете? — Добравшись до конца своего-чужого повествования Кукушка с удивительным педантизмом сложил листы вместе и, закрепив в левом верхнем углу металлической скрепочкой, упрятал в прозрачный файл, а файл в портфель.

— Где Тим?

— Гражданин Салаватов временно задержан.

— Он не при чем. Он не убивал. — Только что я совершила удивительное открытие: оказывается, если говорить медленно, то сил уходит меньше, и слова получаются более внятными.

— Идет следствие. — Ответ Кукушки был профессионально обтекаем. Конечно, идет следствие, всех заинтересованных лиц просят обождать, пока следствие не пройдет мимо. Как поезд. Длинный-длинный поезд навроде знаменитого Восточного Экспресса.

— Марека убила Соня. — Глоток воздуха, минута отдыха и можно продолжать. — Она его жена.

— Она стреляла в вас?

— Да.

— Почему?

— Наследство. — Подобного рода беседа мне нравилась. Усилий минимум, результата максимум. Иван Юрьевич понял, мышастые глазки заблестели, а клочковатые брови поползли вверх, выражая не то сомнение, не то удивление подобным поворотом событий.

— Вы имеете в виду, что мотивом для преступления стало ваше наследство. Да… Салаватов упоминал нечто такое…

— Он не при чем. Она убила.

— Может быть, может быть… Но, понимаете, Доминика Витольдовна, ваши показания, они как бы не вписываются в общую картину преступления… Вы сумеете опознать эту Соню?

— Не знаю. — Память быстро прокручивала картинки прошлого. Сумею ли я опознать Соню? Вряд ли. Я же ее только со спины и видела: волосы, запястье, шею, вряд ли этого достаточно.

— По голосу. По голосу сумею.

— Уже хорошо. — Иван Юрьевич вдруг улыбнулся, и эта улыбка выглядела настолько чуждой его устало-равнодушной физиономии, что становилось по-настоящему смешно.

— Знаете, а ведь врачи не дают гарантий относительно вашего выздоровления.

— Что?

— Ну, сложный перелом, огнестрельное ранение, потеря крови, частичное обезвоживание организма… — Перечисляя, Кукушка загибал пальцы. — В общем, более чем достаточно, чтобы отправить на тот свет одну милую, слабую, а, главное, беззащитную, девушку.

— А охрана?

Слово «милиция» серо-зеленым колючим мечом застряла в горле. Ведь, действительно, если Соня придет, я даже на помощь позвать не сумею. А она придет, она обязательно придет, иначе весь ее хитроумный план рассыплется прахом.

— Ну… — Иван Юрьевич поскреб макушку. — Охрана, конечно, дело нужное, однако у меня к вам другое предложение.

Мой дневничок.

Ночь не спала, даже укол не помог. Тело расслаблено, а душа корчится от боли. Звонил Салаватов, у него снова какие-то требования. Пусть приходит: пошлю к чертовой матери, зачем он мне нужен. Мне вообще не нужен никто, кроме С.

Она придет, она должна придти, ведь она думает, что у меня есть те фотографии. Смешно, я сожгла их собственными руками, ненавидя Алика, осмелившегося