Неделя на Манхэттене - Мария Ивановна Арбатова

И замолкал, когда организаторы грозили его вывести. Посему было бессмысленно разъяснять ему, что Айзенштадты старшего поколения семьи, создававшие сионизм и пестовавшие идею колонизации Палестины, предпочитали еврейскому богу атеизм.

Третий сумасшедший дед ядовитым голосом объявил:

– Я пришёл узнать только одно, почему вы называете себя психоаналитиком?

Надо было ответить «по кочану», но я стала нудно излагать историю психоанализа в России, о Психоаналитическом обществе в особняке Рябушинского под руководством Отто Юрьевича и Веры Шмидт. О том, как жены VIP-революционеров отняли у психоаналитиков особняк и постепенно истопили рукописи Института психоанализа в печках. О том, что называть себя психоаналитиком и даже педологом в СССР после этого стало опасно.

О том, как психоанализ, наконец, вернулся в страну при Горбачеве, и таких, как я, начали обучать «в психоаналитическом подполье». Но только я подошла к самому интересному и назвала фамилии лидеров «психоаналитического подполья» Бориса Кравцова и Сергея Аграчёва, как сумасшедший дед замахал руками:

– Можете не продолжать, я удовлетворён ответом!

После чего торжественно удалился. Бедняга заплатил свои 25 долларов, чтобы в чём-то меня уличить, ведь «только они на Брайтоне знают, что такое психоанализ», но история психоанализа в России оказалась для него слишком сложной. За ним слово держал четвёртый сумасшедший дед, объявивший, что он инженер, и после его отъезда в России развалилась вся промышленность.

В ответ я стала перечислять инновационные производства, которые видела в глубинке своими глазами. Ведь когда приезжаешь выступать, непременно показывают лучшее в области.

– Это ложь! – замахал руками дед. – Вы ничего не знаете о России! А я знаю потому, что наши телеканалы показывают то, что от вас скрывают!

И тут грустные женщины из вменяемой части аудитории начали спрашивать деда, в каком году он последний раз был на родине? Поскольку Брайтон крохотный, как говорится, «весь город спит под одним одеялом», соврать он не мог и назвал 1992 год, что спровоцировало коллективный ор как пророссийской, так и антироссийской части зала.

Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Передо мной сидели понаехавшие по разным сценариям и по разным сценариям защищающиеся от адаптационных издержек. Выступая в подобных аудиториях и общаясь по Интернету, устаёшь от их назойливой манеры убеждать других, а в первую очередь себя, что сделали оптимальный выбор.

К тому, что они не способны не поучать, полагая, что получили при переезде некую высоту полёта и опыта, и совершенно не важно, идёт речь о туши для ресниц или о военных базах в третьем мире. И это главное, зачем они ходят на встречи с российскими деятелями культуры. Если молодые эмигранты научились хоть немного признавать, что уехали не от страны, а от самих себя, то для старшего поколения это неподъёмно.

Его представители прилипли к нижним кирпичам пирамиды Маслоу и принимают за себя свой желудок. При этом страшатся узнать, что могли бы ровно так же сидеть сегодня на лавочке не в гетто, а дома, есть натуральные продукты и пить кофе в пластмассовых закусочных, которые в Америке наивно называют ресторанами. И не ориентировались бы на чужое государство, как на социальный хоспис, а продолжали бы хоть как-то развиваться.

Одна из молодых женщин сказала, кивнув на деда, с отъездом которого «развалилась российская промышленность»:

– Не обращайте на них внимание. Им надо каждым чихом оправдывать то, что они уехали!

Это «им» и «нам» поляризовало зал, стало видно, что они умудрились сесть по разные стороны. А ещё поразило, что, когда вспыхнула тема российской гомофобии, один из сумасшедших дедов заявил, что, если меня это волнует, значит, я лесбиянка. И захохотал мефистофельским смехом, поскольку из-за склероза забыл, что перед этим аудиторией обсуждалось количество и качество моих мужей, а действующий муж находился в зале.

Пока россияне двигались на своём непростом эскалаторе, экономические эмигранты перебирали ногами в обратную сторону и законсервировали в головах непоправимый винегрет. Они хвалили наших коммунистов, от которых сбежали в капитализм. И при этом ругали либералов, которые подняли экономику благодаря капиталистическим инструментам.

Они гордились, что голосуют в США за республиканцев, как за партию богатых, и тут же осуждали Горбачева-Ельцина-Путина за то, что при них появились богатые и скупили половину Америки. И вообще, они были не в состоянии анализировать ничего, кроме собственных маргинальных СМИ и форумов в интренете. Короче, жили ровно по индейской поговорке: «Мёртвая рыба всегда плывёт по течению».

Кто-то из писателей называл брайтонскую публику «замороженным совком», кто-то – материализацией худших фрагментов советского коллективного бессознательного, кто-то – героями путешествия на машине времени назад, кто-то – реинкарнацией шумной и грязной Одессы с её простодушным хамством и циничным невежеством. Ужас в том, что люди сотворили это с собой добровольно и зашли так далеко, что не вернуться.

Перед нашим приездом на Брайтон заявился Мавроди, и местные жители не только вложили деньги в его очередную аферу, но и объявили его «жертвой кровавого режима». Словно при выдаче американского гражданства им сделали лоботомию. Керри не зря говорил: «В Америке у вас есть свобода быть глупым».

Сумасшедшие деды пришли на встречу рассказать, как ужасно в России, а грустные женщины пришли с гамлетовским вопросом в глазах, на который у меня не было ответа. И тоже жаждали подтверждения, что поселились в самой сытой, комфортной, эстетичной, безопасной и престижной точке планеты.

Но их российские сверстники и сверстницы, преодолев трудности переходного периода, разрушающие меньше, чем колбасная адаптация, обскакали их по уровню жизни, оставшись при этом адекватными людьми. А брайтонцы со своей совковой нетерпимостью, немыслимым акцентом, параноидальным апломбом и образом жизни в гетто выглядели такими экзотическими растениями, что Мичурин развёл бы руками.

Разница между спальным районом и гетто в том, что в спальный приезжают только спать, а в гетто приезжают проспать остаток жизни. Купив квартиру в спальном районе российского города, человек живёт во всём городе, а для брайтонского эмигранта даже Манхэттен чужой, враждебный, опасный и непонятный.

Мир сужается до околотка и телевидения с родины, и брайтонцы держатся своей среды, не желая жить среди китайцев, индийцев, мексиканцев или чёрных. Белая Америка перекрывает свои этажи непроницаемыми перегородками, оставляя им только синергичную деградацию.

В США шутят, что если у тебя на счетах миллион, то цвет твоей кожи не имеет значения, и в графе «раса», независимо от страны, в которой ты родился, можно писать «грин» и быть принятым в любом обществе. Но брайтонцы не настроены заработать миллион, независимо от возраста их диагноз – вечное пособие.

Под финал