Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

«…Знаменитый художник Ге, — писала тетя Соня тете Тане о посещении Николая Николаевича, — …пишет мой портрет масляными красками, очень хорошо. Но какой он милый, наивный человек, прелесть! Ему 50 лет, он плешивый, ясные голубые глаза и добрый взгляд. Он приехал познакомиться с Левочкой; объяснился ему в любви и хотел для него что–нибудь сделать. Взошла моя Таня, он говорит Левочке: «Позвольте мне написать вашу дочь». Левочка говорит: «Уж лучше жену». Вот я сижу уже неделю, и меня изображают с открытым ртом, в черном бархатном лифе, на лифе кружева мои d'Alencon, просто, в волосах, очень строгий и красивый стиль портрета».

Несмотря на то, что сама Софья Андреевна и остальные члены семьи считали портрет удачным, «дедушка» был недоволен и в один прекрасный день уничтожил его: «Это невозможно, — говорил он. — Сидит барыня в бархатном платье, и только и видно, что у нее сорок тысяч в кармане. Надо написать женщину, мать. А это ни на что не похоже».

И только четыре года спустя Ге написал портрет Софьи Андреевны с младшей дочерью Александрой на руках[80].

Отношение «дедушки» Ге было пропитано лаской и уважением к матери детей его друга. Сделавшись своим человеком в семье, «дедушка» без всякого усилия нашел общий язык с Софьей Андреевной и очень скоро стал звать ее «маменька».

Под влиянием Толстого Николай Николаевич написал целый ряд картин. Картины, особенно поразившие Толстого, были: «Что есть истина», «Тайная Вечеря» и позднее написанное «Распятие».

В этих картинах художник отступил от общепринятых изображений Христа—Бога. Ревнители православия упрекали Ге за то, что он низвел Христа на землю, отождествил Его с человеком.

В картине «Что есть истина», с точки зрения обыденного зрителя, Христос — измученный, изможденный человек. Его били, издевались над ним, он страдает, его жалко, нет в нем божественного величия. Грубая сила человеческой, плотской власти изображена в Пилате, в его властном движении рукой, его величественной позе, во всей его самодовольной, выхоленной фигуре. «Что есть истина?» с насмешкой вопрошает Пилат,

И как тогда, почти 2000 лет тому назад, так и в 1884 году, власти, уверенные, что только им, правящим, самодовольным, дано постигнуть истину, не поняли величия Христа в самом Его смирении, гонении…

Картину приказали снять с выставки и запретили показывать. Ее решено было послать в Америку и Толстой написал американцу Кеннану:

«Ге же нашел в жизни Христа такой момент, который важен теперь для всех нас и повторяется везде, во всем мире, в борьбе нравственного, разумного сознания человека, проявляющегося в неблестящих сферах жизни — с преданиями утонченного, добродушного и самоуверенного насилия, подавляющего это сознание. И таких моментов много, и впечатление, производимое изображением таких моментов, очень сильно и плодотворно».

Н. Н. Ге внес много радости в жизнь Толстого. 24 июля 1884 года Толстой писал в дневнике: «Ге очень хорош, ощущение, что слишком уже мы понимаем друг друга».

В этот период религиозных исканий Толстой отходил от литературной художественной формы, чему очень огорчались близкие и друзья Толстого.

Тургенев, прочитав присланную ему Толстым «Исповедь», в письме к Григоровичу дает следующую оценку этому произведению.

«Я получил на днях… ту «Исповедь» Л. Толстого, которую цензура запретила, — писал он. — Прочел ее с великим интересом, вещь замечательная по искренности, правдивости и силе убеждения. Но построена она вся на неверных посылках — и в конце концов приводит к самому мрачному отрицанию всякой живой человеческой жизни… И все–таки Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России!»8.

Оба писателя были привязаны друг к другу и оба, с момента примирения, бережно, боясь нарушить установившуюся дружескую связь, старательно обходили подводные камни — несогласие в идеалах и разность натур.

Толстой искренно огорчился, узнав о болезни Тургенева, и был глубоко растроган, получив от него письмо от 27 – 28 июня 1883 года. Это было его последнее письмо. Тургенев умирал.

«Милый и дорогой Лев Николаевич! — писал он. — Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!… Я же человек конченный, доктора даже не знают, как назвать мой недуг nevralgie stomacale goutteuse[81] Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал».

22 августа 1883 года Тургенева не стало. Отошли в вечность все столпы русской литературы того времени, Толстой остался в одиночестве.

Из уважения ли к памяти Тургенева или желая оказать ему последнюю дань, но Толстой стал перечитывать сочинения Тургенева, и когда поднялся вопрос о вечере его памяти, Толстой охотно согласился принять в нем участие. Но правительство испугалось, что Толстой выступит с слишком вольнодумной речью. Московский генерал–губернатор, кн. В. А. Долгоруков, вызвав к себе председателя Общества Любителей Российской Словесности, С. А. Юрьева, приказал ему «под благовидным предлогом» объявить заседание общества, посвященное памяти Тургенева, «отложенным на неопределенное время».

Жизнь в городе становилась все более и более невыносимой Толстому.

«Опять в Москве, — писал он в дневнике 22 декабря 1882 года. — Опять пережил муки душевные, ужасные. Больше месяца. Но не бесплодные. Если любишь Бога, добро (кажется, я начинаю любить его), любишь, т. е. живешь им — счастье в нем, жизнь в нем видишь, то видишь и то, что тело мешает добру истинному».

Спотыкаясь, порой изнемогая, уступами шел он, нащупывая путь, по мере продвижения то охваченный внутренней одухотворенной радостью, то впадая в отчаяние. В один из таких мрачных периодов Толстой написал письмо писателю Энгельгардту. Толстой прочел его статью и нашел в ней многое, о чем он сам, не переставая, думал. Это письмо — исповедь.

«…Вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «я», презираемо всеми окружающими меня… Если я знаю дорогу домой и иду по ней пьяный, шатаясь из стороны в сторону, то неужели от этого не верен путь, по которому я иду? Если не верен, покажите мне другой, если я сбиваюсь и шатаюсь, помогите мне, поддержите меня на настоящем пути, как я готов поддержать вас, а не сбивайте меня, не радуйтесь тому, что я сбился, не кричите с восторгом: вон он! говорит, что идет домой, а сам лезет в болото. Да, не радуйтесь же этому, а помогите мне, поддержите меня. Ведь вы не черти из болота, а тоже люди, идущие домой. Ведь я один и ведь я не могу желать идти в болото. Помогите мне, у меня сердце разрывается от отчаяния, что мы все заблудились, и, когда я бьюсь всеми силами, вы, при каждом отклонении, вместо того, чтобы пожалеть себя и меня, суете меня и с восторгом кричите: смотрите, с нами вместе в болото…»