Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

Мелентьевой» образ царя многим наблюдателям казался неуместным, то фарсовая, пусть и непреднамеренно, трактовка роли Ивана Грозного была совершенно немыслимой. Образ «народа», смеющегося над царем, не мог не показаться цензору воплощением всего того, что он, цензор, должен был предотвратить.

Чтение газеты «Воронежский листок» свидетельствует, что многие зрители воспринимали бенефис актера И. К. Казанцева совершенно так же, как цензоры. Автор, подписавшийся «Почитатель изящного», в статье «Еще несколько слов по поводу бенефиса, бывшего 4‐го января» обратил внимание на то, что постановка разрушает величие прошлого прежде всего в глазах «простого» человека: «Приятно ли простолюдину, а равно и человеку образованному, свое историческое прошлое, быть может, представлявшееся им прекрасным и величественным, видеть в облачении нищеты и грязи?»[660] Ту же идею в более образной форме представил автор статьи «О том, как Иван Грозный помирал у нас на киятре и как за ефто самое денег с нас противу прежнего больше взяли», написанной от лица этого «простолюдина» — некоего «Ивана Брынды, что под Чижовкой зернами и разною бакалеею торгует в лавке». Он воспроизводил такое мнение «народа» о царе, что на его основании воронежская постановка казалась едва ли не сознательным ударом по авторитету царской власти:

…взаправду ли так были бедны наши цари, как показывали ефто на киятре? Потому, хоть примерно, покой — горница не то чтобы большая, а так только бы повернуться, украшеньев этих никаких не видать, акромя намалеванных на стенах архиереев да двух маленьких паникадил да подсвешников. Потом ефто хоть бы ковер, который прислали под ноги царя, — самый что ни на есть наипаскуднейший, так что у моего знакомого халуя одного барина ковер во сто крат буде получше царева. Кто е знает — може, оно так и следувает, не знаю. Али хоть касательно самого пола, на коем постлан был ефтот ковер, неужто у царя не хватило ефтой сволочи — поломоек, чтобы пол-то почище в хоромах царских-то был, а на киятре он все единственно как в катухе показан…[661]

Когда афиши спектакля были получены в Петербурге, руководитель Главного управления по делам печати М. Н. Похвиснев сообщил воронежскому губернатору В. А. Трубецкому:

Независимо от напечатанных встречающихся в них неуместных <выходок> реклам о паникадилах и т. п., содержателем театра произвольно присвоены каждому действию и каждой картине особые, не совсем удачные названия, не заключающиеся в цензурованном тексте этой пьесы[662].

Однако этого оказалось недостаточно: в дело вмешались намного более высокопоставленные особы. Уже 4 января Воронежское губернское жандармское управление доложило шефу жандармов Н. В. Мезценцову, который, судя по приписке на этом донесении, сообщил об этом Валуеву:

Вчерашнего числа на сцене Воронежского театра дана в первый раз драма графа Толстого «Смерть Иоанна Грозного», поставленная для бенефиса актера Казанцева. По плану этой пьесы декорации внутренних царских покоев расписаны от пола до потолка иконами, изображениями святых угодников, крестами и другими священными символами, а между домашней мебелью поставлен аналой с горящими пред ним свечами.

Такие декорации, никогда не виданные здешней публикой, встречены с некоторым удивлением и произвели впечатление довольно тяжелое, тем более что лики св. угодников, писанные местным декоратором, исполнены весьма плохо и вызывают улыбки.

Находя, что подобная театральная обстановка может иметь вредное влияние на посещающую театр молодежь и вообще несообразна с правительственными целями, в особенности настоящего времени, я считаю долгом представить сие на усмотрение Вашего Превосходительства[663].

Тем временем сведения о воронежской постановке докладывались лично императору начальником III отделения П. А. Шуваловым. Текст доклада нами не был обнаружен (возможно, он входит в общий отчет о положении дел в России, который, по всей видимости, не сохранился[664]). Реакция императора, по крайней мере, известна: «Государь император на одном из всеподданнейших докладов его сиятельства изволил выразить свою волю, чтобы вообще эта пьеса не была представляема в провинции»[665]. Как и цензоры, император полагал, что в случае изображения на сцене монарха низкое художественное качество подразумевает политическую опасность постановки, и стремился гарантировать качество за счет Дирекции императорских театров. Возможно также, что полному запрету пьесы мешало старое знакомство Александра II с ее автором, с которым они вместе учились.

Императорское решение стало известно членам Совета Главного управления по делам печати только летом 1868 года, однако к тому моменту многочисленные проблемы с другими пьесами уже убедили их относиться к пьесам об Иване Грозном бдительнее. 28 ноября и 5 декабря 1867 года, незадолго до рассмотрения «Василисы Мелентьевой», была запрещена к постановке «Слобода Неволя» Д. В. Аверкиева. Цензор Кейзер фон Никльгейм докладывал, что она «неудобна для представления вообще, а тем более в провинции, так как в этой пьесе царь Иоанн Грозный изображен исключительно как злодей, окруженный развратными и жестокими опричниками» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 172). Судя по экземпляру с пометами цензора, особое недовольство вызвали диалоги царя с бесом, который говорит Ивану Грозному, например, следующее: «Коль слово царское гроша не стоит, / Так шкуру бесову отдать задаром!»[666]. Выставлять царя жестоким тираном было к этому моменту с цензурной точки зрения вполне допустимо, однако специфическая фантастическая форма пьесы и приземленная, не укладывающаяся в каноны трагического жанра грубость мотивировок и выражений показались цензору невозможными на сцене.

Уже разрешенные произведения дозволялись к представлению на провинциальных сценах с большой осторожностью. Так, 21 января 1869 года министр внутренних дел А. Е. Тимашев предупреждал екатеринославского губернатора В. Д. Дунина-Барковского:

Трагедия Лажечникова может быть играна и в г. Ростове в таком только случае, как ваше превосходительство изволите найти, что местный театр располагает достаточными средствами для вполне приличного и соответственного характеру пьесы воспроизведения ее на сцене[667].

Сложная судьба ожидала и «Василису Мелентьеву». Стремясь ограничить ее постановки на столичной сцене, цензура строго требовала от антрепренеров получить разрешение не только местного губернатора, но и автора. Уже 18 января 1868 года директор нижегородского театра Ф. К. Смольков получил уведомление, что эта пьеса «признана неудобною к представлению в провинции без особого ходатайства местного губернатора и автора»[668]. Беспокойство цензоров, впрочем, становится более понятным, если учесть, что за несколько дней до этого «Смерть Иоанна Грозного» ставилась в Воронеже в не разрешенной никем редакции, а даже в прошении Смолькова о постановке у пьесы появилась вторая половина заголовка — «Шестый брак Ивана Грозного»[669]. 23 марта Островский разрешил Смолькову постановку пьесы, обратившись к нему с письмом:

Милостивый государь

Федор Константинович

Согласно желанию Вашему, сим уведомляю Вас, что на постановку Вами в Нижнем Новгороде пиэсы моего