История целибата - Элизабет Эбботт

Это соответствовало истине постольку, поскольку все так и развивалось, но мотивы Елизаветы были значительно более сложными. Она прекрасно отдавала себе отчет в последствиях неразумно выбранного мужа, как в случае с Марией. Равным образом, она знала о том, насколько успешно можно было бы манипулировать политикой и дипломатией, ведя бесконечные переговоры о будущем браке, которые в конечном итоге завершились бы ничем, позволив ей выйти сухой из воды и сразу же пробудить надежды на союз с другим кандидатом или поклонником. Более того, что брак мог предложить ей лично? Она уже была королевой, невероятно богатой и надежно защищенной. Она была способна вызывать восхищение – притворное или подлинное – любого мужчины в своем королевстве. Замужество могло лишь ограничить ее независимость, уменьшить власть и подвергнуть испытанию ее очень ограниченное терпение. Кроме того, оно могло угрожать стабильности нации, как это случилось в связи с браком Марии Тюдор и Филиппа.

Ни один мужчина не мог выиграть ее руку, но сердцем своим Елизавета могла распоряжаться так, как ей было угодно. Она бурно влюблялась, обычно в привлекательных мужчин моложе ее. Самой продолжительной ее привязанностью, так и не доведенной до логического завершения, был Роберт Дадли, позже ставший графом Лестером. Он был женатым мужчиной, странная смерть супруги которого – она сломала шею во время несчастного случая, когда ее муж оставался вместе с Елизаветой, – привела к распространению самых разных зловещих слухов о том, насколько удобной оказалась ее смерть.

Любовь Елизаветы к «милому Робину» продолжалась тридцать лет, и когда в 1588 г. он скончался, она уединилась в своей комнате и отказывалась кого бы то ни было принимать. В конце концов ее самые приближенные сотрудники рискнули приказать выбить дверь покоев королевы, чтобы можно было к ней войти и поговорить. Глубокая привязанность Елизаветы к Робину не помешала ей по дипломатическим причинам рассматривать возможность его женитьбы на Марии, королеве Шотландии. Но сама она не хотела принимать участия в его браке. «Здесь я буду единственной хозяйкой, а у меня никакого хозяина не будет!» – как-то крикнула она ему во время ссоры[637].

Лестер, со своей стороны, никогда не рассчитывал на то, что она выйдет за него замуж, потому что, когда ей было восемь лет, она поклялась остаться незамужней. «Мне ненавистна мысль о браке по той причине, что я не смогу раскрыть для себя родственную душу»[638], – призналась она однажды лорду Суссексу. Причины этого остаются загадочными, но некоторые из них нетрудно себе представить.

На протяжении жизни Елизавета гордо выставляла напоказ свое мучительное положение незамужней женщины и заигрывала с иностранными дипломатами, намекая на разные брачные предложения. Каждый раз, когда это происходило, ее нравственность подвергалась тщательному исследованию, в ходе которого служанки, придворные дамы и царедворцы выражали готовность поделиться своими откровениями в отношении королевы. Их суждения всегда оставались неизменными:

ее правдиво и искренне хвалили и славили за непорочность и королевскую честь, и… не было ничего, что можно было бы вменить ей в вину; а вся клевета, которая о ней распространялась, порождалась завистью, злобой и ненавистью[639].

Елизавета проходила любые проверки, но до заключения брака дело доводить отказывалась. Парламент и ее советники, обеспокоенные вопросом о ее преемнике, приводили доводы о том, что брак был не столько ее личным делом, сколько важнейшим вопросом для будущего Англии, и оказывали на нее давление с тем, чтобы она приняла какое-то решение. В ответ Елизавета выступала в защиту своей девственности и незамужнего положения: она была законопослушной англичанкой и собиралась выйти замуж, «как только представится подходящий случай… и хоть я женщина, но мне достанет храбрости, чтобы держать ответ за то место, на котором я нахожусь, как всегда поступал мой отец. Я ваша миропомазанная королева»[640].

Королева-девственница создала вполне определенную модель отношений. Она поощряла поклонников тратить время на долгие разговоры, а потом отвергала их. Это работало к ее политической выгоде, поскольку потенциальные поклонники, рассматривая ее в качестве подходящей партии, не хотели создавать ей проблемы. Единственным исключением здесь был Франсуа, герцог Алансонский. Когда они встретились, ему было двадцать три года, а ей в два раза больше. В течение одиннадцати лет Елизавета колебалась между любовью и безразличием к нему. В конце концов она обсудила их отношения со своими советниками, и их равнодушное одобрение испугало ее так же сильно, как народное возмущение при известии о возможности настолько неподходящей партии.

К концу жизни дева, которая так часто любила и была любима, которая флиртовала, возбуждала надежды, искала расположения, ссорилась и даже казнила кавалеров, распрощалась со своей самой большой любовью – парламентом английского народа. Ни один принц не любит своих подданных больше, чем я, заявила она, и ни одна королева не могла быть счастливее, чем я, рискуя за них своей жизнью. Хоть она была женщиной, Господь даровал ей мужское сердце, в котором никогда не было места для страха перед любыми внутренними или внешними врагами.

23 марта 1603 г. умиравшая Елизавета призвала архиепископа Уайтгифта, своего «маленького черного супруга», которому она благоволила, поскольку, как и она, он соблюдал целибат[641]. Уайтгифт встал у ее постели на колени, взял ее за руку и в течение нескольких часов беспрестанно читал молитвы, пока она не заснула. Королева скончалась во сне, и позже странствующие сказители и певцы горько сетовали:

Она сама творила суд и правила народом,Ни одному мужчине отчета не давая,Сама решала все вопросы, такая деловая,Всего лишь женщиной она была, храня свободу[642].

В этой песенке отразилась вся жизнь Елизаветы. Прежде всего, она была английской королевой и, в отличие от своего отца, который по собственному желанию мог жениться и разводиться, знала, что супруг-мужчина мог подорвать ее авторитет, разделить с ней власть, унизить ее и навредить ей. Точно так же, как монахини были Христовыми невестами, Елизавета была невестой Англии, хоть и взгляд ее блуждающий не всегда украшал красивое лицо, и мышечная структура подводила, и убедительно льстивый язык не всегда был уместен. Ее детские душевные травмы, причиненные трагическими супружескими неудачами Генриха, и тот факт, что ее чуть было не совратил адмирал Томас Сеймур, со всеми своими последствиями стали для будущей королевы жестоко усвоенными уроками. Собственные политические представления укрепили ее взгляд на брак, по крайней мере, на ее отношение к собственному замужеству.

Если бы я была молочницей с ведром в руке… то не вышла бы из этого несчастного незамужнего состояния, чтобы сравняться с величайшим из монархов. Дело не в том, что я осуждаю брачный союз двух людей или неверно о нем сужу, просто обстоятельства бывают вызваны необходимостью и не могут располагать собой для другого образа жизни[643].

Важно помнить, что Елизавета приравнивала сексуальные отношения к браку – она сделала так, что моральные нормы ее придворных были самыми высокими в Европе, – и, поскольку она вызывающе отвергала ограничения брака, выбрала целибат. Ее королевская власть и престиж имели гораздо большее значение, чем обычная романтическая любовь, удовольствие испытывать которую королева себе свободно и открыто позволяла, никогда не забывая, что в отношениях она пользовалась огромным преимуществом своего высокого положения. Елизавета была слишком умной и честолюбивой, чтобы подчиниться мужчине, и использовала свою широко известную девственность как стену, защищавшую ее от любого, кто хотел слишком близко подобраться к браздам правления. Последовательно выполняя точные пожелания своих советников и парламента о замужестве и предоставлении Англии преемника, она укрепила собственную власть и сделала то, что никогда не удавалось сделать ни одной другой женщине: дала свое имя целой эпохе.

Флоренс Найтингейл

[644]

«Жизнь моя состоит из страданий в гораздо большей степени, чем из чего-то другого, разве не так, Господи?» – писала Флоренс Найтингейл в отчаянии от бессмысленности существования под крышей родительского дома. К тридцати одному году ее привилегированная жизнь с матерью Фанни и сестрой Парфой была ограничена бесконечными светскими визитами, приглашениями на чай и приемами. У Флоренс все эти занятия вызывали отвращение, даже благотворительные балы и концерты, на которых «люди обманывают собственную совесть и закрывают на это глаза»[645].