Блистательные годы. Гран-Канария - Арчибальд Джозеф Кронин

белого вина – это блюдо привело Дибса в экстаз. Ее ответные реплики были чистым притворством. Она пыталась скрыть боль, горевшую в боку.

После обеда троица переместилась в гостиную. Дождь по-прежнему моросил с затянутого тучами неба, и Элисса, с сомнением бросив взгляд в окно, предложила сыграть в бридж.

Бридж! Мэри разомкнула губы, чтобы отказаться, но сдержалась. Она ненавидела бридж, и все же… мысли ее помчались вскачь: она должна приложить усилия, правда, должна приложить усилия, чтобы ее не сочли эгоисткой, должна быть более общительной. Взяв себя в руки, согласно кивнула.

Были принесены стулья и карты. Компания расположилась за столом. Четвертым игроком стал учтивый немолодой коротышка с подстриженными усами и манерами военного, одетый в длинный сюртук и бриджи для верховой езды. Он сразу откликнулся на предложение присоединиться, и поступил весьма благовоспитанно, ибо был вхож в благородное общество. О чем вскоре оповестил компанию в непринужденной, однако завуалированной форме, идеально подходящей к случаю. Безусловно, он был осведомлен об их именах и социальном статусе – взял за правило каждое утро прилежно просматривать книгу регистрации гостей – и быстро назвал общих высокопоставленных знакомых. Коротышка отправился зимовать за границу ради своей «женушки», делал наброски, организовывал экскурсии, слегка брызгал слюной при разговоре и благодарил Бога за то, что родился английским джентльменом. В его фамилии Форбс-Смит, само собой разумеется, присутствовал дефис.

Игра тянулась бесконечно: тасуй, снимай колоду, раздавай, объявляй козыри – тяжелый труд разыгрывания партии. Едва успев закончиться, томительный цикл начинался снова. Мэри происходящее представлялось странным и бесцельным. Почему она сидит здесь, держа блестящие разноцветные карты, заставляя себя разговаривать, улыбаться? В голове царил сумбур. Лесть Форбс-Смита раздражала ее безмерно. Она мечтала, чтобы ее оставили в покое, наедине с собой, своими мыслями.

Но последний роббер закончился после пяти. Затем последовали подсчеты, глупый спор между Дибсом и Элиссой по поводу очков, настойчивые старания Форбс-Смита познакомить Мэри с некоторыми «очаровательными персонами», находящимися в гостиной.

Ей удалось сбежать лишь перед ужином. Поднявшись в номер, она смочила водой пульсирующие виски, переоделась в первое попавшееся под руку платье и снова спустилась, чтобы принять участие в видимости трапезы. Потом, сославшись на усталость, удалилась в святилище своей комнаты. Наконец-то свобода! Мэри захлопнула дверь, постояла, утомленно прижавшись с ней боком, и, отрешенно махнув рукой, распахнула окна.

Дождь прекратился, луна, скрытая за грядой облаков, излучала ласковое сияние. Ночь была туманной, но светлой. Легкие кружевные занавески мягко колыхались в омытом дождем воздухе. Слабо доносилось кваканье лягушек, смешивающееся с приглушенным рокотом прибоя. Под балконом поблескивали отраженным светом лилии на клумбе. Их аромат, так похожий на аромат фрезий, поднимаясь тяжелыми, дурманящими волнами, стиснул грудь Мэри внезапной болью. Это было слишком тяжко… невыносимо.

Мэри медленно разделась, платье соскользнуло на пол. Влажный воздух охладил ее пылающее тело. Она легла в кровать, повернулась на спину и уставилась широко распахнутыми глазами во тьму. Она утратила чувство времени. Продолжали квакать лягушки, по-прежнему рокотал прибой, в ночном отеле время от времени раздавался какой-нибудь тревожащий звук, прогоняя сон. Москитная сетка, нависающая над кроватью, напоминала ослепительно-белый саван, который, казалось, все плотнее смыкается вокруг в удушающей хватке.

Может, она заболела – отсюда эти ощущения? Эта мысль не приходила ей в голову. И все же ее лихорадило. В крови началось коварное брожение токсинов.

Мэри ничего об этом не знала. Знала только, что не может успокоиться и отдохнуть. Прошло три томительных часа, прежде чем дремота робко коснулась ее век и заставила закрыть измученные глаза. Мэри погружалась все глубже в бездну забвения. А потом увидела сон.

Никогда прежде этот сон не был таким ярким и пленительным. Начался он, как обычно, с фонтана во дворе – старого растрескавшегося фонтана, украшенного кованым лебедем, который довольно нелепо смотрелся в сухой чаше. На парапете лениво грелись зеленые ящерки, приветливо заморгавшие, когда гостья подошла поближе. Выложенная камнем дорожка сама стелилась под ноги, драконово дерево тянуло вверх свои старые огромные лапы, в воздухе разливался восхитительный аромат фрезий. Но конечно, Мэри не могла задержаться здесь. Она побежала в сад, а с гранатовых деревьев взмыли два больших белых лебедя и с трубным кличем полетели в сторону гор. Размах белых крыльев был великолепен. Мэри захлопала в ладоши и бросилась к апельсиновой роще. Затем на нее обрушилось новое чувство. Она остановилась в изумлении. Какая чудесная неожиданность! Он снова был там, в этой роще, которая во сне становилась особым местом действия. Она так часто видела его там. Но теперь он не походил на тень, черты лица не расплывались. Мэри совершенно отчетливо видела: это он. О, это оказалось правдой – в конце концов! – она не ошибалась. На сей раз он не сможет этого отрицать. Сердце перевернулось и подпрыгнуло в груди Мэри, невыразимая радость охватила ее. Она протянула руки и побежала к нему, смеясь и плача на одном дыхании.

Смеясь, и плача, и дико задыхаясь… О, как упоительно счастье – ни одна живая грудь не может вместить его! Ее сердце пело, взлетая все выше и выше. Ничто ни в жизни, ни в смерти не могло сравниться с этим мгновением экстаза.

Как великое откровение, ей наконец открылось, почему она приходит сюда. Ради него, человека, которого так давно искала. И теперь сад приобрел завершенность. Больше нет нужды страшиться одиночества, нет нужды крадучись отступать в отчаянии, кляня себя за детскую блажь. Он здесь, за гранью боли, свободный от оков иллюзии. И вся жизнь, как и было предсказано, вела ее к этой встрече.

Он не замечал Мэри, и при взгляде на его лицо к ее восторгу примешалась жалость. Она должна позвать его, чтобы эти невидящие глаза вспыхнули ответной радостью. Потянувшись к нему, она прошептала его имя. Он не услышал. Она громче повторила его имя и хотела подбежать к нему. А потом в одно стремительное мгновение новорожденный восторг умер в ее душе. Улыбка застыла на губах и угасла. Она ничего не могла понять. Не могла пошевелиться. Рванулась вперед, но ноги были скованы, а тело связано. Она боролась. Страх и надежда смешались неразделимо. Она напрягала все силы, чтобы двинуться, терзаемая агонией поражения. А потом с тихим всхлипом проснулась.

Ее глаза, затуманенные ужасом и отчаянием, открылись навстречу красочной неразберихе нового дня. Мэри уже не в саду, она здесь – в объятиях трезвой реальности, в своей спальне. Тяжело дыша, она замерла, по-прежнему ошеломленная кошмарным завершением сновидения. А потом вздрогнула. Он был так близко, так невероятно близко,