Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Наполеон скакал впереди нас с Бурьеном. Для этой поездки не взяли даже дежурного адъютанта. Первый консул восхищался всем вокруг, как школьник во время каникул. Он галопировал перед нами, возвращался, брал за руку жену — точно дитя, которое бежит впереди своей матери, возвращается, опять бежит вперед, потом назад, чтобы поцеловать ее, и снова убегает.

Зато трудно описать муку, которую чувствовала госпожа Бонапарт от езды в экипаже. Наполеон обходился с женой своей безжалостно, не хотел уступить ей ни в чем.

Мы первый раз ехали в Бютар, и наш молодой кучер не знал дороги. Он подъехал к ручью с крутыми берегами, и казалось, что в коляске тут не проехать. Когда госпожа Бонапарт заметила обрыв, как она назвала его, то закричала, чтобы не ехали дальше, и спросила у кучера, не опасно ли? Он знал ее пугливость и отвечал, что переезд точно может быть опасен.

— Вот видите! — воскликнула она. — Так я не хочу ехать в Бютар по этой дороге. Скажите Первому консулу, что я возвращаюсь домой, если он не знает другой дороги.

Она велела поворачивать лошадей, и мы поехали назад. Но не отъехали мы и на двадцать метров, как Первый консул подъехал в коляске.

— Что это значит? — сказал он с тем характерным выражением, какое появлялось у него, когда что-нибудь мешало исполнению его желаний. — Что значит этот новый каприз?.. Воротись! — прибавил он, дотронувшись легонько хлыстиком до плеча кучера, дал шпоры своей лошади и ускакал вперед. Мы воротились: он стоял подле проклятого ручейка и рассматривал берега его, довольно крутые; но он уже переехал через него верхом, и все должны были переехать. Эта сцена — образчик многого, что видела я после.

— Ну, — сказал Наполеон нашему кучеру, — пусти хорошенько, потом отдай, и переедешь.

Госпожа Бонапарт закричала так пронзительно, что голос ее наполнил весь лес.

— Я ни за что не останусь в коляске. Пустите меня!.. Наполеон!.. Умоляю тебя!.. Позволь мне выйти!..

Она сжала руки и плакала: жаль было смотреть на нее. Наполеон взглянул на свою жену и не только не смягчился, но пожал плечами и довольно сурово приказал ей молчать.

— Это ребячество. Вы переедете в коляске. Что ж, разве ты не слышал меня?.. — крикнул он с бранью молодому проводнику.

Я увидела, что пора мне вступиться за себя, и надеялась также, что мое заступничество покажет ему вину его, потому что он точно был виноват. Я была беременна и не хотела подвергать жизнь дитяти случайностям переезда коляски через ручей. Могли опрокинуть, и самым малым последствием упрямства Наполеона стала бы разбитая коляска.

— Генерал, — сказал я Первому консулу и сделала кучеру знак откинуть подножку. — Я отвечаю не за одну свою жизнь и не могу остаться здесь. Удар будет жесток и может не только нанести много вреда мне, но и погубить ребенка. А вы, верно, не захотите этого, генерал! — прибавила я смеясь.

— Я! — вскричал он. — Боже мой, вы совершенно правы. Выйдите. Удар мог бы нанести вам большой вред.

Он подошел к коляске и помог мне выйти, потому что с самого начала сцены уже спрыгнул с лошади. Доброе и даже благосклонное выражение лица его ободрило меня, и я осмелилась сказать ему, когда он поддерживал меня:

— Но удар может так же сильно повредить госпоже Бонапарт, потому что, если она, так же, как и я…

Предоставляю охотникам отгадывать загадки объяснить и эту. Первый консул поглядел на меня с таким забавно-изумленным видом, что я остановилась на подножке и захохотала. Он отвечал мне взрывом смеха, шумным и громким. Наконец я соскочила на землю, и Наполеон, приняв опять важный вид, заметил мне, что я очень неосторожно прыгаю таким образом. Потом, как будто боясь, что недостаточно жестоко выразил свое неудовольствие жене, он сказал тоном, после которого невозможны были возражения:

— Поднимите подножку, и пусть коляска едет!

В эту минуту госпожа Бонапарт была так бледна, так страдала, что я не могла удержаться и сказала Наполеону:

— Генерал, вы кажетесь злым, а совсем не таковы. Госпожа Бонапарт больна, у нее жар. Заклинаю вас, позвольте ей выйти.

Не отвечая еще ни слова, он взглянул на меня так, что мне стало холодно, если можно так выразиться.

— Госпожа Жюно! Я с детства не любил возражений. Спросите у своей матери и у моей. Неужели вы думаете, что с тех пор я стал мягче?.. — Он заметил, что слова его и особенно тон голоса и взгляд почти пугают меня. — Ну, пойдемте! Я переведу вас через эту страшную реку, через этот страшный обрыв!

Бурьен также сошел с лошади. Оба они помогли мне перейти через ручей по камням, набросанным для этого. Когда мы оказались на другой стороне, Наполеон увидел, что коляска не двигается. В самом деле, Жозефина плакала, будто готовясь к смерти, и умоляла кучера подождать еще минуту, точно как приговоренный просит отсрочки.

— Ах ты, мошенник! — закричал ему Наполеон. — Разве ты не хочешь исполнять моих приказаний?

И на этот раз уже не легонько, а со всей силой ударил он хлыстом по спине проводника, а потом по спинам лошадей и заставил их кинуться вперед. Коляска перелетела через ручей, но, правду сказать, с таким трудом и получила такой жестокий удар, что одна из рессор лопнула, ось выскочила из паза, а маленький кузов коляски сильно повредился. Что касается Жозефины, она еще больше претерпела от этого несчастного переезда: лицо ее исказилось, а известно, что слишком живые чувства делают занимательными только молоденькие лица. Она плакала; правда, не оттягивая нижней губы (большое преимущество для женщин), но глаза ее с синими кругами и опавшие щеки сделали ее безобразной. Жозефина, похоже, знала это, потому что завернулась в большую кисейную вуаль, и мы слышали только ее рыдания. Так продолжалось до приезда в Бютар. Там, выходя из коляски, Жозефина явилась мужу с заплаканным лицом, и он изъявил больше чем неудовольствие — гнев. Он довольно грубо схватил ее за руку, отвел немного в лес, и мы могли слышать, что он бранит ее: тем сильнее, чем больше надеялся, отправляясь поутру, совершить приятную поездку. Он был виноват, заставив жену свою переехать через ручей; но все остальное была уже ее вина.

Видно, что Жозефина упрекала его не за один этот переезд, потому что я слышала, как Наполеон отвечал ей:

— Ты сумасшедшая, и если повторишь еще раз такие слова, я прибавлю: злая сумасшедшая. Да, потому что ты не веришь тому, что говоришь. Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу твою безумную ревность. Ты наконец заставишь меня точно дать повод к ней. Полно, поцелуй меня и молчи. Ты безобразна, когда плачешь; я уже говорил это тебе.

Возвращение было печально, даже несмотря на то, что они помирились. Госпожа Бонапарт бросила мне несколько слащавых слов о той особой благосклонности, с которою мне позволили выйти из коляски. Но если бы я осталась в ней, то выкинула бы, и поэтому даже не думала извиняться, что не осталась с Жозефиной. Признаюсь, ее поведение показалось мне гораздо более глупым, нежели упрямство Бонапарта.

Естественным образом мне вспоминается небольшая история, которая случилась примерно через год в том же самом Мальмезоне. Воспоминание о ней — ключ, объясняющий многие тайны, которые иначе трудно было бы перевести на понятный язык, как иероглифы Шампольона — на французский.

Госпожа Бонапарт отдыхала в Пломбьере. Она поехала туда одна, без дочери: та осталась в Мальмезоне за хозяйку дома, чтобы мы могли продолжать гостить там. Всякую среду играли комедию; ездили на охоту, дышали чистым воздухом и скакали по полям; вечерами смеялись и разговаривали. Жена Луи Бонапарта, только что вышедшая за него замуж, была самой любезной из молодых дам, как прежде была самой милой из девиц. Госпожа Бессьер, недавно привезенная к нам своим мужем, приятно умножила наше общество — она была кротка и проницательна, умна и добра. Она очень нравилась мне, чего нельзя сказать о многих приезжавших.

И что же получилось? Эта тихая, приятная даже для Первого консула жизнь сделалась маленьким адом в хорошем, но скучном обществе. Впрочем, тогда скука не произнесла еще своего проклятия, и в Мальмезоне веселились искренне. Надобно прибавить по справедливости и то, что я не видела никогда Первого консула столь милым, каким был он в те две недели. Он был любезен, постоянно в веселом настроении, много смеялся, забавлялся, читая мне итальянские стихи и, наконец, постоянно играл в реверси. Тут-то бывало смеху!.. Всегда случалось так, что в картах Первого консула оказывались все черви, и когда хотели взять червового валета, ни у одного из игравших не находилось ни одной карты этой масти. Тогда он, торжествуя, поднимал свою корзинку и говорил: