Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Тем не менее верные сведения, которые имею я о господине Сере, говорят также, что юная голова его не поняла всей важности своего положения. Первый консул не был обыкновенным покровителем: он требовал отличного поведения от всех людей, окружавших его; и если даже немногие шалости Жюно, которым мог служить извинением двадцатисемилетний возраст его, не прощались Бонапартом, то можно вообразить, как строг был он к незнакомцу, человеку чужому и рекомендованному женой его, которой он не очень верил в делах такого рода. Удивительно ли, что поступки господина Сере, легкомысленные и столь громкие, что дошли до Первого консула, вдруг лишили его всей значительности, какую приобрел он у него своим привлекательным видом и сообразительностью? Ему следовало ехать в Бордо и возвратиться оттуда в назначенное время. Не отвечаю за число дней, знаю только, что он промедлил двумя неделями. Один из друзей моих встретил его в Бордо, когда у Сере сломался кабриолет, и оказал ему услугу, привезя с собой. Сверх того, он дал ему добрые советы, как поступить в этом затруднительном положении. Он говорил, что если Савари знает его и покровительствует ему, так же как госпожа Бонапарт, то он должен увидеться с ним немедленно по своем приезде. Сере последовал совету. Но Савари был не очень силен тогда и не мог возвратить господину Сере благосклонности, приобретенной им таким способом. Даже госпожа Бонапарт сказала с досадой: «Ну почему он оставался втрое больше, нежели следовало? Теперь друзья ничего не смогут сделать для этого глупого креола». (Сере был креол.)

Молодого человека хотели назначить адъютантом Первого консула, если бы он исполнил свое поручение, но этого не случилось. Наполеон рассердился из-за промедления и запретил Сере являться к себе. Сестра его делала все возможное, чтобы поднять его опять в глазах госпожи Бонапарт: тщетно.

Но воспоминание о том, что потерял он, тяжело лежало у Сере на сердце. Он не мог видеть, как проезжает мимо него блестящая толпа, окружавшая Первого консула, и не сказать: «Я мог бы быть там!..» Наконец, через много месяцев он решился сделать новую попытку и, возвратившись в Париж из какого-то путешествия, просил через свою сестру и Савари аудиенции у госпожи Бонапарт. Тогда жили в Мальмезоне. К величайшей радости своей, он услышал, что его примут на другой день, что он должен привезти просьбу о своем деле, ясную и вразумительную, и что Жозефина обещает подать ее.

В восторге от такого поворота дела Сере приказывает, чтобы лошади его были готовы в десять часов на другой день и заботится о своем наряде: как симпатичный молодой человек, он не хотел терять ни одного из своих преимуществ, а хороший наряд — дело совсем не лишнее. Чрезвычайно довольный собой Сере спускался с лестницы, когда вдруг, к величайшему своему неудовольствию, был остановлен портным. Тот узнал о его возвращении и пришел требовать денег по старому счету. Сере рассказывает ему, что едет в Мальмезон, и велит прийти через несколько дней, обещая заплатить тогда. Портной подал ему свой счет, и Сере сел в кабриолет, досадуя, что этот человек задержал его, и боясь опоздать к назначенному часу. Вскоре после он уже думал только о своей будущности и забыл о портном и его счете, как будто никогда и не слыхивал о них.

Приехав в Мальмезон, он нашел госпожу Бонапарт прелестной и ласковой, как всегда. Она сказала ему, что Первый консул уже предупрежден и, конечно, легко забудет ветреность, которую Сере обещал загладить своими стараниями и хорошим поведением. Наконец она взяла его прошение и велела приехать через несколько дней за ответом. Сере отдал ей бумагу и возвратился, довольный своей поездкой, в мечтах обо всем, что только может выдумать честолюбивая, молодая и горячая голова. Он побывал у своей сестры и у своих друзей, рассказывал им о своем счастье и провел день в совершенном упоении. Возвратившись домой очень поздно и раздеваясь, он был неприятно пробужден из своего сладкого забвения запискою портного, которую утром положил в карман своего фрака.

«Черт возьми! Надобно поскорее заплатить этому мошеннику. Кажется, Первый консул не любит долгов… Так же, как и я. Если б только были деньги!.. Но, проклятые, они тают в моих руках… Буду теперь умнее. Ну, посмотрим, сколько я должен этому разбойнику. Какой длинный счет! Точно прошение к министру… Ах, боже мой!»

И точно, бумага не просто была похожа на прошение, это и было его собственное прошение. Он подал Жозефине счет портного.

Несчастный был поражен как громом. В самом деле, удар оказался жестоким. Прошение, теперь уже не превосходное, а проклятое, будет вручено госпожою Бонапарт самому Первому консулу, без всякого посредничества. Ничто не могло спасти его! И это в то время, когда он только что обещал себе быть благоразумным и рассудительным!

Хотя уже пробил час ночи, Сере тотчас пошел к господину Бори де Сен-Венсану, который жил в одной с ним гостинице. Он рассказал ему о своем несчастном случае и просил у друга мнения и совета.

— Теперь делать нечего, — ответил полковник, — потому что уже ночь. Но, мой милый, следуйте прямой дорогой: она всегда самая лучшая, особенно в затруднительных обстоятельствах. Завтра же поезжайте в Мальмезон, поскорее добейтесь свидания с госпожою Бонапарт и расскажите ей свою историю. Да тут же и нет ничего ужасного для вас. Госпожа Бонапарт знает, что вы не сами шьете себе платье. До отъезда повидайтесь с полковником Савари и тоже расскажите ему все: может быть, он даст вам добрый совет.

Бедный Сере не смыкал глаз всю ночь. Он поднялся до свету и побежал к Савари. Тот тоже думал, что нечего делать, кроме как рассказать все госпоже Бонапарт, не теряя времени. Сере поправил свой щегольской наряд и полетел в Мальмезон. Госпожа Бонапарт только что вышла из-за стола после завтрака и входила в гостиную нижнего этажа. Едва завидев господина Сере между колоннами комнаты, она поспешила к нему и сказала, подавая руку:

— Я счастлива, Сере! Я отдала прошение ваше Первому консулу; мы вместе читали его: оно превосходно и произвело на него сильное впечатление. Он сказал мне, что велит Бертье подать рапорт, и через две недели все будет кончено… Уверяю вас, мой милый, это успех, потому что дело можно почитать оконченным, и я счастлива.

Сере онемел, и если бы настоящее прошение не лежало у него в кармане, он подумал бы, что ночью в бреду сделал неправильный вывод и прошение его точно оказалось у Первого консула. Он хотел вынуть его из кармана и вручить госпоже Бонапарт, но можно ли сказать женщине, которая произнесла речь с тремя риторическими разделами и заключила тем, что читала бумагу, поданную вами вчера: «Сударыня, да вот же она!» Для такой дерзости надобно иметь больше наглости, нежели имел господин Сере. Он чувствовал, что госпожа Бонапарт никогда не простит его за такое положительное обличение. К тому же он понял, что она не хочет вмешиваться в его дело и что, вероятно, счет просто кинули в огонь вместо его прошения.

Не знаю, как пережил Сере этот несчастный случай, но вы видите, что госпожа Бонапарт, при всей своей доброте, при всем радушии и желании помогать, часто оказывалась ненадежным покровителем. Она была приветлива и в самом деле любила одолжить; но это желание уступало легчайшему страху рассердить Первого консула, и, сверх того, она всегда соглашалась с тем, кто последний приходил к ней. Я видела неприятные последствия этой слабости, которая приводила в отчаяние Наполеона.

Он очень любил Мальмезон. Я уже рассказывала, как проводили там начало утра. Наполеон чуть ли не приказывал, чтобы все держались там совершенно свободно, и всегда препятствовал госпоже Бонапарт вводить сложные обряды, налагаемые этикетом: она хоть и тяготилась ими, но любила их. Я смеялась, читая у одного современного автора, будто Жозефина сказала однажды: «Ах, как все это скучно мне! Я создана быть женою земледельца!»

Вероятно, особа, которая написала это, никогда не слышала разговоров госпожи Бонапарт — ни Жозефины, ни императрицы — и не следовала за нею на всех этапах ее жизни. Особенно туалет был одною из важнейших частей жизни госпожи Бонапарт. И она заботилась о нем гораздо больше, нежели о самой своей жизни. День не удался, если она не переоделась утром три раза. Впрочем, нельзя осуждать этой склонности в женщине, которая близка к высшему могуществу. Кто не пожелал бы, чтобы вкус французских королев никогда не оказывался для народа тяжелее, чем страсть Жозефины к туалетам! Для оплаты ее счетов не были нужны огромные налоги, даже если Первый консул находил, что жена его издерживала на несколько тысяч франков больше, нежели он определял ей на расходы.