Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Он держал в руке газету, не помню какую, но, кажется, это была иностранная газета на французском языке; не знаю, выходили ли они в то время, но я почти уверена в этом. Речь шла, насколько я могла судить по его вопросу, об одном иностранном принце, которого нашли в Париже под чужим именем, а с ним девушку из хорошей семьи, не похищенную, но обольщенную им. Кажется, принц был характера нелегкого, и девица Абель не могла добиться от него единственного вознаграждения, какое только может быть для молодой, легковерной девушки. Жюно также вмешался в это дело и разыскивал молодых людей. Все это я знала мимоходом, не считая важным, да и само дело не занимало меня.

— Видели вы эту молодую девушку? — спросил меня Первый консул.

Я отвечала отрицательно.

— Ах, да! Помню, что когда я говорил Жюно, чтобы он взял ее к вам и позаботился о ней, он подпрыгнул на десять футов… А молодого принца?

Я сказала, что не встречала его, а если и видела за обедами в квинтиди, что очень вероятно, то не обратила на него внимания. Я не знала его лица.

— Это один из молодых безумцев, которые почитают все для себя дозволенным, потому что называются принцами. Сверх того, он дурно поступил в этом случае, и отец молодой девушки, человек с известным в дипломатическом кругу именем, должен был бы настойчивее говорить о вознаграждении… — Первый консул ударил рукой по газете и воскликнул: — Вот человек, который никогда не навлечет на себя порицания: это эрцгерцог Карл! У него душа героических времен и сердце золотого века. Он человек добродетельный; а это слово, сказанное о принце, много значит.

Пробежав еще несколько газет и писем, Первый консул опять ущипнул мою ногу сквозь одеяло, пожелал доброго дня и ушел в кабинет, бормоча свою песенку.

Я позвала горничную. Эта женщина была у меня еще недавно. Я сказала ей без всяких объяснений, что запрещаю отворять дверь, если станут стучать ко мне так рано.

— Но если это сам Первый консул, сударыня?

— Я не хочу, чтобы меня будили так рано: ни Первый консул, ни кто-то другой. Исполняй, что я тебе приказываю.

День опять прошел так же, как все другие; только вечером во время прогулки в коляске поехали к Бютару. Проезжая подле того места, которое столь устрашило госпожу Бонапарт, Первый консул похвалил мою смелость.

— А мне кажется, я показала большую трусость, когда сошла, — сказала я откровенно.

— Но это была необходимая предосторожность в вашем положении, и она еще больше делает вам честь. Я видел, однако ж, что вы не боялись.

Может быть, никогда в жизни еще не случалось Наполеону сказать мне такой длинный комплимент, и я была так изумлена, что даже не отвечала.

— Через день я хочу дать здесь завтрак, — сказал Первый консул, когда мы оказались в павильоне Бютара. — Прежде и после мы поохотимся. Это хорошо для меня и будет приятно для всех. После завтрака, во вторник, в десять часов, я назначаю здесь сборный пункт[99].

Мы гуляли еще некоторое время, а потом возвратились в Мальмезон. Первый консул прошелся раза два или три по гостиной и ушел работать. Мы не видели его больше в этот вечер.

Возвратившись в свои комнаты, я снова приказала горничной не отпирать завтра утром дверей и легла в плохом настроении, сама не зная отчего. Я грустила: мне хотелось видеть своих друзей. В Мальмезоне я не знала домашней жизни, тогда столь счастливой. Со мною обходились очень хорошо, но все же я жила среди чужих. Какое испытание для молодой женщины, привыкшей каждый день, с малолетства, видеть постоянную любовь всех окружающих ее! Сверх того, я почти не видела мужа в это время. Супружеская жизнь, которая после холодеет и наконец заменяется искреннею дружбой вместо прекрасных дней любви и уверенности, что так будет всегда, эта жизнь между мною и Жюно пребывала тогда во всей свежести счастья. Мы были счастливы настолько, насколько это возможно для человека. Я чувствовала это живо и грустила, что вынуждена жить вдали от своего семейства, от своего мужа, и для чего? Этого никто не требовал: это была жертва со стороны Жюно Первому консулу, и жертва тяжелая, потому что он любил меня в то время всей силой чувства. Я знала, что необходима ему, но была еще слишком молода и не могла осознать, что необходимость эта не будет вечной. Молодость слишком доверчива в этом отношении: она сама творит себе мир и сама помогает завязать себе глаза.

Все эти размышления пришли ко мне ночью, с воскресенья на понедельник, вместе с чувствами, гораздо больше живыми, которых я не могу даже означить теперь, хотя года еще не оледенили моего сердца. Следствием всех этих размышлений стало то, что я в самом деле страдала и ежеминутно видела какое-то несчастье, ужасное своими последствиями. Я провела ночь в слезах и не знала, на что решиться. Хотела ехать, но боялась, что Жюно не согласится, чтобы я возвратилась в Бьевр прежде возвращения госпожи Бонапарт в Мальмезон.

Наконец я заснула, как засыпают дети, когда глаза их утомлены слезами, но сон мой был беспокоен, и при первом блеске утра, пробившемся сквозь занавеси, я уже проснулась: мне показалось, что я слышу стук в дверь. Я прислушалась: нет, ничего. Вдруг мне пришло в голову, что надо взять ключ себе, потому что горничная, верно, не осмелится не пустить Первого консула, а я решительно хотела, чтобы утренние визиты его не возобновлялись. Я не видела в них ничего худого, но свет уже был мне известен настолько, что я могла судить, какое действие произведут они на окружающих.

Я тихо встала, прошла через комнату моей горничной, которая громко храпела, и подошла к двери, чтобы вынуть из нее ключ. Но что это? Дверь не заперта и засов не задвинут. Я рассердилась, но тотчас удержала себя. Заперла замок на два оборота, ключ унесла к себе в комнату и легла, но уже не могла заснуть. Часы были подле меня: я следила за движением стрелки. Когда она указала шесть часов, в коридоре послышались шаги Первого консула. Он остановился у двери и стукнул, но гораздо легче, чем в два предшествующие дня. С минуту подождал и потом стукнул еще раз. Горничная моя, наконец, пробудилась, и я слышала, как она говорит ему, что ключ я взяла себе. Он не ответил ничего и ушел.

Когда звук шагов затих на лестнице, ведущей к его кабинету, я перевела дыхание, как будто страшная тяжесть спала с моей груди, и потом начала опять плакать. Я почитала Первого консула своим братом; чувство мое к нему, всегда подкрепляемое глубоким удивлением, заставляло меня смотреть на него даже как на отца. Он был покровитель, опора моего мужа, и сам Жюно относился к нему с нежнейшей любовью. Чем же покажется ему грубая недоверчивость, какую показала я, лишив его минуты развлечения, если он приходил ко мне поболтать как с ребенком, которого видел почти с рождения? Да, но другие не будут глядеть на это такими невинными глазами, сказала я сама себе. Передо мной уже мелькали взгляды неблагосклонные и другие, слишком благосклонные (потому что разврат всегда приближает к власти), а я твердо решилась не заслужить их.

Сказав горничной, чтобы она заперла мою дверь, я составила план действий, стала спокойнее и опять заснула. Вдруг дверь в мою комнату довольно резко отворилась, и я увидела Первого консула.

— Разве вы боитесь, что вас зарежут? — сказал он мне с таким выражением досады, что это как рукой сняло весь мой страх, и он мог судить по выражению моего лица, что я больше сержусь, чем раскаиваюсь.

Напрасно я не сказала ему тотчас же, на что решилась. Но меня удержала глупая застенчивость, и после я очень раскаивалась в ней. Наполеон устремил на меня свой орлиный взгляд; он молчал.

— На завтра назначена охота наша в Бютаре, — наконец сказал он. — Надеюсь, вы не забыли этого со вчерашнего вечера? Мы отправимся рано, и, чтобы вы могли приготовиться, я сам приду разбудить вас. Вы здесь не посреди татарской орды и потому не запирайтесь, как сегодня. Впрочем, вы видите, что предосторожность ваша не мешает старому другу приходить к вам. Прощайте.