Уорхол - Мишель Нюридсани

В остальном все было гораздо сложнее. Пол Моррисси воспользовался отсутствием Уорхола и в одиночку снял и выпустил фильм Trash[550]. Ходили слухи, что в своей оголтелой погоней за рекламой Уорхол вполне мог сам срежиссировать это покушение, но большинство все же сомневалось в этом. Когда он в начале сентября впервые после болезни вышел из дома и направился в ресторан Cassey’s, в сопровождении Вивы, Моррисси и Летиции Кент, журналистки из Village Voice, она поинтересовалась, не чувствует ли он некоторую свою ответственность за покушение, поскольку он в своем окружении всегда приветствовал претворение в жизнь любых приходящих в голову фантазий. На что Уорхол ответил, что Валери Соланас не способна отвечать за свои действия. «Я не знаю, что делают люди. Я всегда думаю, что они просто рассказывают о себе разные истории, а я – всего лишь часть этих историй».

Уорхол был сильно надломлен физически, но гораздо глубже был ранен психологически и морально. Впоследствии он часто повторял, что воспринимает это происшествие как смерть и воскрешение. Он сравнивал себя с Лазарем, которого привезли в больницу Columbus мертвым, а выпустили живым. «Очень долго потом я не мог понять, выпутался ли я из этой истории на самом деле. Мне действительно казалось, что я мертв, и я не мог перестать думать так: “Вот что значит быть мертвым. Ты думаешь, что ты жив, но на самом деле ты мертв”».

Его тон изменился, даже когда он принимался за старую песню: «До ранения я всегда думал, что существую не целиком, а всего лишь наполовину. Я постоянно задавался вопросом: смотрю ли я телевизор, живу ли свою собственную жизнь. Только когда в меня выстрелили, с этого самого момента, я уже знал, что не смотрю телевизор (…). Раньше я не боялся и, поскольку я уже умирал, не должен больше бояться. Но я боюсь и не понимаю почему».

Вскоре он представил объективу фотографа Ричарда Аведона[551] свой обнаженный торс с ужасными заживающими шрамами. Приподняв кожаную куртку, приспустив трусы, он повернулся к фотоаппарату: на влажной бледной коже горели зигзагообразные полосы, похожие на следы от ударов хлыстом; плохо заживавшие рубцы; незатянувшиеся дырки от дренажных трубок, еще явственно видимые; надрезы, похожие на грубые отметины на лице Франкенштейна, топорно сделанные и неаккуратно или наспех зашитые.

Фотография существует в двух вариантах кадрирования. Один из них, это крупный план, показывает только торс со шрамами и руки. Одна – оттягивает резинку трусов, вторая – раскрытой ладонью прикрывает живот. Эта фотография печаталась повсюду сотни раз. Но есть и другая, безусловно, не с такой сильной энергетикой, но гораздо любопытнее, потому что ее видят редко. В ней самое главное – лицо Энди, испуганное и пугающее. Это лицо может принадлежать маленькому мальчику, который показывает свои ссадины, но с таким же успехом – призраку или ожившему мертвецу, вернувшемуся из Дома мертвых, а может, обоим сразу.

В своем ортопедическом корсете он позировал художнице Элис Нил[552], чья обличительно-жестокая кисть отобразила его, до пояса обнаженного, сидевшего на диване с закрытыми глазами, со сцепленными на коленях руками, со шрамами и обвислыми, словно у старухи, грудями.

Говорили и писали, что Уорхол явил восторженной публике образ христианского мученика новейших времен. Льстивые языки сравнивали его со святым Себастьяном. Из него сделали Ecce Homo[553], икону современного эксгибиционизма. Нельзя сказать, что все это ложно, но недостаточно и искаженно, потому что неполно и ориентировано в негативном направлении.

Во французском языке есть два слова, очень похожие по написанию, но абсолютно разные по смыслу: jaculatoire и éjaculation. Первое употребляется в значении «приносить краткую и горячую молитву», второе означает «извержение семени из мужского полового органа». У Уорхола так же, как во французском языке, «смерть» и «воскрешение», означающие результаты двух разных действий, становятся почти синонимами.

«Убийство» и «смерть» – двухминутная вспышка – обрушиваются на него, словно экстаз после долгого погружения в обморок. Все близкие к Уорхолу люди отметили это и сказали вслух. Почти незамеченным остался короткий, пришедший следом период горячей молитвы.

Биографы предпочитали повторять, что Уорхол сразу же по выходе из больницы поспешил на 42-ю улицу посмотреть порнографические картинки. Они пишут об Уорхоле однобоко, рисуют его с той стороны, которая всем известна. Она есть и довольно заметна, к чему это отрицать, но она не единственная. Страх физического исчезновения, связанный с утратой нормального функционирования внутренних органов, безусловно присутствовал, равно как и явственные признаки «горячей молитвы», которая удивительным образом распространилась и на его отношения со своим «убийцей».

Когда был ранен Папа Римский и когда он с револьверной пулей в теле еще лежал на площади Святого Петра, первыми его словами, едва слышными, были словами не только прощения, но любви и примирения с человеком, пытавшимся отнять у него жизнь.

Удивительно похожие слова адресовал Уорхол Валери Соланас: «Я ничего не имею против Валери Сола-нас, – сказал он. – Когда вы кого-нибудь задеваете, вы никогда не знаете, насколько глубока его боль».

У Сэмюэла Беккета, получившего в спину удар ножом от неизвестного, тоже не было гнева и ненависти. Он тоже очень хотел встретиться со своим «убийцей», в меньшей степени для того, чтобы «понять», но скорее, чтобы найти возможность стать ему, в некотором роде, соучастником, как ни странно это звучит.

«Горячая молитва» – это и есть то удивительное желание объединения, его испытывает жертва по отношению к своему палачу. «Горячая молитва» – это движение навстречу другому, и удивительно наблюдать его у Уорхола, который зарекомендовал себя человеком без сердца. Вот здесь он, возможно, чуть-чуть приоткрывал нам себя настоящего, только глубоко спрятанного.

Глава седьмая. Энди-денди

«Я – другой».

Артюр Рембо, письмо Жоржу Изамбару[554], май 1871 года

Дендизм Уорхола – его особенность, а может быть, и странность, но в первую очередь его потаенное «я». Вот он – в элегантной, черного цвета, одежде которую он выбирал с особым тщанием, во взлохмаченном, бесцветном, как волосы альбиноса, парике. В его внешности все было продумано до мелочей, поэтому она производит нужное впечатление: она совершенно искусственна.

Одни исправляют недостатки своей внешности, другие их скрывают, Уорхол нарочно их выпячивал и приумножал. Помимо первого зрительного впечатления он становится изображением. Черно-белым. Он «создает воздействие внешностью», как сказал Бодрийяр. Браммел[555] использовал более точное выражение для определения этого: The making of me[556].

Сделать из своей жизни произведение искусства: это