Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

У кади и веко не дрогнуло. Он продолжал впиваться взглядом в лицо султана, не повернув головы. Сказал:

— Нет такой силы, чтобы заставила меня отступиться от вынесения наказания.

Султан еще раз прервал его:

— В этом вся разница между мной и тобой. Я не хочу, чтобы народ мой редел.

— Очень жаль, о почтенный султан, — сказал кади мужественно, — что нам суждено разойтись, однако это не прибавит тебе ровным счетом ничего, по моему мнению, так же как, уверяю тебя, не убавит это нисколько моей уверенности.

За этим последовала напряженная тишина.

Когда кади собрался уходить, гость султана впервые задал ему вопрос:

— Прости мне мою наивность, однако не знаешь ли ты, что такое жизнь — убийца или убитый? И если нам не миловать убийцу, то недалеко и до того будет, что вымрет весь род людской. Каково будет в этом мнение судьи?

Он удивленно взглянул на посетителя.

— Знай же, достойный наш шейх, что справедливость — это закон Аллаха на земле, она предъявляет счет не для того, чтобы избавить от наказания. И если есть в предъявлении наказания что от уничтожения рода человеческого, то судья не вправе вмешиваться в пределы промысла божия. А что до меня, то я буду судить убийцу смертью, даже если это окажется последний из потомков адамовых, обретающийся на земле Сахары.

Он вышел. Никто его не провожал.

9

Лихорадка свалила его. Он заснул на правом боку, подложив локоть под голову. Глаза горели, во всем теле был пожар. К вечеру жар только усилился, он начал стонать и дрожать всем телом все больше, по мере того как близилась ночь. Он не знал, когда явилась священная скарабеиха. Она ползла по песку, волочила с трудом свое слабое хрупкое тельце. Помятое тельце, исчерпавшее утраченное навсегда противоядие. Она свернулась в клубок у подножия опорного шеста и не хотела приближаться. Она не взобралась на его руку, не стала заигрывать у него на лице, не пробралась в ушную раковину. Только продолжала дрожать. Сказала печально:

— Ты предал договор.

Его тело вздохнуло, раздался предсмертный хрип, сдавленный стон. Она продолжала свои угрозы:

— Ты погубил себя и погубил меня вместе с собой. Почему ты предал данное слово? Почему ты погубил меня и себя?

Он хотел говорить. Сказать ей, что нарушил свое обещание, потому что ценой своего зрения избавил от пролития кровь дервиша, и не будет в Сахаре добра, если исчезнет из нее раб божий. Он хотел сообщить ей, что не способен вынести такое, когда меч насилия опускается на шею честного марабута. Однако, лихорадка лишила его языка, он почувствовал, что проваливается в могилу, в подземелье, идет на дно, исчезает во мраке. Он полз в пещеру. Пещера сужалась, он задыхался, однако был полон решимости преодолеть весь подземный ход и выбраться на другую сторону, к свету, поэтому терпеливо, упорно полз вперед — и путь ему преградила скала. Он попытался отодвинуть ее. Но это была глухая глыба, часть горы, перегородившей проход на другой берег.

Он слышал отвратительное шипение во мраке, тело его сотрясал озноб. Он напрягал все оставшиеся в сдавленных органах тела силы в противоборстве с беспощадной скалой. Однако эта часть горы оказалась сильнее. Змея догнала его. Змея достала его после преследования, продолжавшегося больше сорока лет. Она ужалила его своим смертоносным зубом, жаждущим человеческой пятки, и вырвала у него жизнь в третий раз: впервые это было тогда, когда она внушила недобрые мысли его деду в саду и соблазнила его запретным плодом; во второй раз это случилось, когда она лишила его зрения; а в третий — и последний — в наказание за то, что он нарушил обет и пренебрег заклятиями Сахары, которые гласят, что змея устремит к тебе свое жало, если не поспешишь к ней с дубиной!

В конце концов на пещеру обрушилось землетрясение, скала сдвинулась и провалилась в пропасть. Он полетел вслед за ней. Ему суждено было парить в пустоте и во мраке, пока на другой стороне, за мраком, не забрезжил свет. Едва загорелся уголек, он увидел сосуд, бурдюк гнили, распластанный сзади него во тьме. Он напрягся и устремился к свету.

10

Гиблый ветер проснулся, и последующие три дня приходилось дышать пылью. Он не простил себе внезапный безумный приступ гнева на площади и ушел на простор. Задержался в акациевом вади, осматривая родные ему деревья. Бродил меж них, замечая, как исхудали и выцвели ветви некоторых из них, повянув листвою по причине долгой засухи. Он обхаживал их, ласкал бережно кору, выражал соболезнование за их терпение. Даже давал им обещание обратиться к Аллаху с мольбой, чтобы положил предел южному ветру и засухе. Две ночи он провел там, поджидая стаю волков. Затихал под звездными гроздьями, ожидая прожорливого завывания. Ожидал голодного смеха. Элегии сытости. Мудрой жалобы. Зова своей старухи-бабушки. Мудрой волчицы, вспоившей его деда и вставшей между ним и волчьей стаей, сделавшей из него побратима. Эта милостивая мать предупреждала его об опасном возвращении в загон сынов Адама. Но он поддался чарам дарующей жизнь Евы, и возобладал в его душе зов страсти над гласом мудрости, и пало на весь его приплод проклятие. Подойди же сюда, мудрая старуха. Явись мне, истинная моя матерь, милосердная бабушка, услышь тайну, что поведать хочет тебе твой внук. Прими в стаю свою твоего заблудшего внука, любая тварь должна возвращаться к своим корням, как всякая перелетная птица возвращается к гнездовьям, как бы ни пришлось блуждать и скитаться в вечной пустыне божией. Прими меня, моя добрая старушка, твоего внука, верни ему путь в твою стаю, чтобы он поведал тебе о скитании твоего младенца заблудшего в человеческих уделах. О своей жестокой отчужденности в людском загоне. Прими меня в стаю, прости моему деду его заблуждение и невежество, незнание дикости людей. Прими меня, чтобы я мог рассказать тебе все, что сотворили они с ним и впоследствии с его потомком. Прими меня, ради бога, чтобы поведать тебе мог о смертоносном яде, стекающем с уст дающей жизнь — змеи.

И вместо того, чтобы был услышан горестный зов, обрушился в уши ему южный ветер и покрыл его прахом.

Он возвратился на становище и пошел проведать глашатая. Вспомнил свою колдовскую вспышку гнева к избавителю и помрачнел и сердце его окутала печаль. Он видел себя на перешейке, уходившем к вечному избавлению, а глашатай вернул его на дикую землю. Он ссадил его с небесного трона, спряденного из нитей света, чтобы тот еще раз обнаружил себя в стаде диких зверей, рубящих себя мечами и режущих кинжалами на грешном пути захвата куска злосчастного металла. Точкой света был он в вечном пространстве, а стал, после исхода с того перешейка и падения в этот сосуд, комочком плоти, извивающимся и содрогающимся от малейшей боли. От царапины на лбу, от укола в палец. Что говорить о действии «игиагана», от мысли о котором кровь в жилах стынет!

Однако кто знает, ведь этот глашатай, с его жертвенностью, оградил его от греха самоизбавления и вернул все-таки в твердыню чувств и сосуд боли.

Он простил ему все по незнанию. И пошел проведать его, чтобы поговорить с ним о перешейке избавления и лабиринте света. Дервиш также не знал, что глашатай и тут опередил его и сам стал уже частицей в лабиринте…

11

На него хлынула волна гнилого воздуха, он зажал нос полоской лисама. Подошел он к шатру с севера, со стороны, ведущей к Идинану, и ветер погрузил его в этот запах, встретив гнилой волной. Он почувствовал головокружение и тошноту. Потоптался вокруг палатки. Рядом с колышками, с северной стороны, набежала волна песка, возвышался плоский земляной холмик по всей задней стороне палатки. А у входа песком окружило кучку дров и осыпало сверху чайные сосуды и принадлежности, нехитрую посуду. С места очага выдуло весь пепел, мелкие и мельчайшие частицы праха улетели прочь. Ветер не оставил в ямке ничего, кроме весомых кусочков угля и обгоревших кусков древесины, половина которых сгорела. Поперек входа протянулся низкого роста песчаный прожилок с острой спинкой и упорным треугольным язычком. Все вокруг словно стремилось блокировать пасть палатке, сжать пространство до противоположной стороны, посадить в песчаный мешок и сомкнуть кольцо — закрыть круг над могилой.

Ветер жестоко толкал его вперед, к этой могиле, своими жестокими, буйными налетами с юга.

На груди прожилка он заметил цепочку отвратительных червей, медленно расползающихся из чрева шатра наружу, однако запаха разложения не ощутил. Запах уносился ветром и летел в противоположную сторону.

Он преодолел нетрудную песчаную преграду и отдернул край шатра. Взгляд его остановился на бурдюке. Тело вытянулось и лежало в правой половине палатки. Голова была повернута к востоку, в сторону молитвы верующих, а ноги тянулись к опорному шесту. По земле вокруг тела растекся гной. Смесь жира, крови, праха. Над жидкостью хлопотали тучи толстых мух, больших и зеленых.