О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Прекрасно! — похвалил Васильича профессор. — Однако тюремная жизнь явно сказалась на вашем стиле: язык определенно изменился: «блатак», «тягомотина» — это все не ваши слова. «Думы мои сегодня узкие». Пре­жде вы сказали бы «сегодня узки».

— Что же это, плохо или хорошо?

— Не знаю. Надо подумать.

— А зачем врать? — спросил босявила.

— Как это — врать? О чем вы?

— А вот это стихотворение. Вранье — спасу нет!

— А в чем вы его видите, вранье-то?

— Дайте нам сейчас Африку, и мы все, сколько нас тут есть, за счастье будем считать. А этот фраер: «Ах, ах, родина!» Хороша родина, которая сажает тебя за ре­шето!

— Вы этого не понимаете! — заволновался Беспро­званный. — Дмитрий Карамазов у Достоевского приго­ворен был к каторге, ему давали возможность бежать в Америку, но он, как русский, с негодованием отверг та­кую перспективу.

— Ну и дурак был, хоть и русский.

Вокруг захохотали.

— Вот повезут тебя под Семь Колодезей, — прервал его босяк, — распахнут твою теплушку к чертовой матери да пройдутся по тебе пулеметной очередью, вспомнишь тогда Африку. Нет, господин писатель. Ты нам сочини такие стишки, где правда глаза бы ела, как дым. А это что? Дешевка.

Три арестанта внесли банные шайки жидкой каши, смахивающей на суп. Люди встрепенулись, застучали ложки.

Ночью Леська слышал свистки паровозов: тюрьма находилась невдалеке от вокзала, и в нее врывалась вся гамма железнодорожных шумов. Это было необычайно тягостно: каждый свисток, каждый вдох и выдох локо­мотива, шуршание колес и перестук их на стыках рель­сов напоминали о свободе, о просторе, о далеких краях, где растут золотистые дыни, где рассыпаются соловьи.

Леська подумал, что блатак прав: как он хотел бы сейчас очутиться на черном материке! Во-первых, там тепло... Женился бы на негритянке... Они прекрасно сложены, но слишком толстогубы. А он выбрал бы себе такую, которая хоть немного похожа на русскую. В лю­бом народе можно найти таких, которые напоминают людей другой расы, нации, племени. Леська нашел бы такую и стал бы работать у ее отца, как этого хотела Ва­сена. Хорошо, если б они жили у моря. Гвинейский за­лив... Там в прибрежных водах раковины огромные, как суповые вазы. Съешь одну такую — вот и обед. Правда, водятся там и акулы. Ну и что же? Он всегда будет брать с собой нож, когда станет выходить на байдарке в море... А с акулой справиться не так уж трудно. Надо только следить, чтобы она не оказалась за спиной. Дед рассказывал, что акула рыба трусливая: никогда не пойдет на тебя в лоб, всегда норовит с тыла. А впрочем, на кой черт ему акула? Разве мало в Гвинейском заливе всякой другой рыбки? Какой? Леська не помнил. Как жаль, что он слабо изучал в гимназии Африку, хотя и имел пятерки. Сейчас бы это пригодилось...

В тюрьме дорожат снами. Какие бы вы ни видели сны, даже самые гадкие, все же дело происходит в них на свободе.

...Самое горькое в тюрьме — пробуждение. Арестан­ты побежали к рукомойникам.

— Напоминаю! — воскликнул профессор Новиков, ко­торый был старостой седьмой камеры. — Вам дано всего пять минут, и я отвечаю за эту цифру.

Рядом с Леськой плескался какой-то юноша. Увидев Елисея, он отрывзисто спросил:

— Бредихин?

— Бредихин.А что?

— Я присутствовал при вашей стычке с профессором политэкономии.

— Вы студент?

— Да.

— Как ваша фамилия?

— Сосновский.

— А, Сосновский. Тот самый, которого взяли за аль­бомные стихи?

— Ну, не совсем-то альбомные. Я по-ребячески играл в слова. Вырезал из длинных слов названия наций. На­пример, индус, негр, перс.

— Что же тут криминального?

— При обыске нашли у меня экзерсисы: «Индус­трия», «негр-амотность», «перс-пектива».

— Занятно. Ну?

— Ну и пришили мне дело. Оказывается, я хотел ска­зать, что при нашей общей неграмотности планы капи­тализма индустриировать Россию на европейский лад открывают грустную перспективу.

— Ерунда какая!

— Ерунда-то ерунда, однако вот сижу.

— Эпоха сошла с ума! — изрек Беспрозванный.

— Не сваливайте на эпоху то, что имеет имя, отчество и фамилию! — вмешался Новиков. — Купание закончено! Джентльмены, прошу вернуться в камеру.

— А как насчет прогулок? — спросил Леська.

— Прогулки отменены, — ответил Новиков. — Когда я вспоминаю картину Ван-Гога, изображающую круг аре­стантов на прогулке в тюремном дворике, меня гложет желтая зависть.

— И трудовой повинности нет?

— Нет. В Крыму теперь не существует тюрем — есть пересыльный пункт из города Симферополя в «штаб Ду­хонина»[9]

Арестанты позавтракали жидким чаем с белым хле­бом,— ржаного в Крыму не сеют, — и опять улеглись на полу, погибая от безделья.

В десять арестантов погнали в ретирады, после чего все снова улеглись в камере на ночевку. Сосновский при­мостился подле Бредихина. С вокзала доносились свист­ки и пыхтение паровозов.

— Вы знаете, Бредихин, как можно изобразить поезд одними грузинскими фамилиями? — улыбаясь спросил Сосновский. И тут же изобразил:

«Шшшаншиашвили, Шшшианшиашвили, Шшаншиашвили, Шшшианшиашвили.

Цицишвили, Цуцунава, Цуцунава, Цицишвили,

Читашвили, Чиковани, Чанчибадзе, Чавчавадзе,

Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили.

Эу?-у-у-ли...»

Вокруг засмеялись.

— Смеетесь? — сказал Новиков.— А вы прислушай­тесь к характеру этих шумов с вокзала! Обратите вни­мание: сегодня поездов гораздо больше, чем вчера, и дви­жутся они с севера на юг, то есть с Перекопа на Севасто­поль. Разве не ясно, что идет спешная эвакуация?

Вся камера, как по команде, подняла головы и при­слушалась: железнодорожный гомон переходил из одной волны в другую почти не утихая.

— Великий драп, — сказал Новиков.

— Верно!

— А если верно, то нас начнут расстреливать.

— Ну? Это зачем же?

— А что с нами делать? В чемоданы и за границу?

Арестанты закопошились, некоторые вскочили, да так и остались стоять, ошеломленные словами старосты.

Вскоре отворилась дверь, и чей-то могучий бас вы­крикнул:

— Все номера с первого до пятидесятого — в отъезд!

В камере гробовая тишина. И вдруг раздался взвол­нованный голос Новикова:

— Они никуда не поедут!

— Это кто говорит?

— Член подпольного ревкома.

— Член ревкома и все номера от первого до пятиде­сятого — в отъезд!

— В отъезд? Значит, на расстрел? — сказал Нови­ков. — Не выйдем.

— Не выйдем! — истошно закричал Беспрозванный.

— Убирайтесь вон!

— Вон!

— Во-о-н!

Дверь захлопнулась.

— Что ж теперь будет?

— Не выйдем, и все. Здесь расстреливать не станут.

— А ты почем знаешь? А ежели прикатят пулемет?

— Сквозь двери пулемет нас, лежачих, не тронет, а если в открытую, то мы же его затопчем: нас двести человек.

— Пулеметов не прикатят, а без харчей оставят — это уж так.

— Чихать нам на харчи! — сказал босяк.

— Он прав! — поддержал Новиков.

— Без воды человек может обойтись восемь суток, без пищи — около сорока. А за это время красные обя­зательно подойдут.

Всю ночь камера не спала. Курили, вздыхали, сто­нали, охали. Поезда всю ночь свистели, лязгали, дыша­ли, звенели, убегая с севера на юг.

В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.

Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не при­носили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:

— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Ша­гом марш!

Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:

— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне мор­ском. Тогда не взыщите.

— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнув­ший бас. — Я человек маленький. Исполняю свой долг.

— Какой долг? Людей расстреливать?

— Вон отсюда! — загремела камера.

— Вон!

— Во-о-он!

На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной исте­рики:

— Во-о-он!

Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.

— А чего мы, собственно говоря, трусим? — спросил Леська.

— Не струсишь тут, — отозвался Платонов. — Только выглянешь, а там, может, пулемет стоит. А?

— Проверим! — сказал Леська и кинулся к двери.

Но староста сам приоткрыл дверь и выглянул в кори­дор: пусто. На полу валялась винтовка. Новиков схва­тил ее и крикнул: