О, юность моя! - Илья Сельвинский

Елисею уже спать не хотелось. Душевнобольной Ва­лерьян обладал могучей логикой. Пядь за пядью развеи­вал он тот хаос, который дымился в Леськиной груди. Каждая встреча с женщиной делала его мысли о любви все глуше и глуше. Ни с Леонидом, ни, тем более, с Андроном он не мог даже обсуждать их. Но появился сту­дент Коновницын и с изумительной ясностью для своего больного мозга начал прокладывать дорогу.

— А как же все-таки быть с мечтой? Всем известно, что Лаура, мать пятерых детей, была совершенно орди­нарной женщиной и жила очень замкнуто. Значит, Пет­рарка воспевал ее, в сущности, ее не видя? Да. Но Пет­рарка творил ее образ по очертаниям своего идеала жен­щины, и, будучи далекой от идеала, Лаура становится идеальной для всего человечества.

Леська зааплодировал Валерьяну, сам того не заме­тив.

— Здесь мы подошли к самому главному, — продол­жал Валерьян, не обращая внимания на Леськин энту­зиазм. — Любовь, повторяю, возникает в нас тогда, ко­гда мы встречаем человека, в котором, как нам кажется, воплощен наш идеал. Но будет ли этот идеал существо­вать или рассеется как дым, это зависит от нас самих. Петрарка — великий поэт. Его фантазия помогла ему видеть в Лауре то, чего в ней, может быть, и не было. Но, оказывается, такой фантазией обладает каждый чело­век, ибо в каждом человеке пылает лиризм.

— Или только теплится.

— Или теплится. Разница между Петраркой и рядо­вым человеком в том, что Петрарка сумел эту фантазию держать в пламени всю жизнь, а рядовой слишком скоро гасит ее в себе, поддаваясь целому рою мелких житей­ских неурядиц. Значит, если любому из нас выпадает счастье встретить ту самую, которая как бы воплощает наши мечты, задача его в том, чтобы удержать это сча­стье на высоте.

Валерьян встал. Он подходил к концу и не мог уже говорить о любви сидя.

— Великие поэты изобрели любовь. Они показали миру, как можно из животного инстинкта создать пре­красное, благородное чувство, наполняющее душу сия­нием. Это сияние они передали людям из ладоней в ладо­ни. Теперь мы сами в состоянии следить за этим светом, давать ему приток чистого воздуха, оберегать от чада. Любовь надо лепить, как статую!

Леська вспомнил свое ощущение, когда обнимал Ка­ролину. Ему тогда подумалось, будто ладони его лепят статую. Но какая разница между той лепкой и этой, о которой говорит Валерьян? Да... Незаурядный человек. Даже если он и не умеет писать стихи, это — великий поэт. Поэт духа.

11

Уже рассвело. В квартире слышались шаги, хлопали дверцы буфета, звенели тарелки и ложечки, доносился вкусный запах крепкого кофе. Валерьян пошел в ван­ную, Елисей ждал его в коридоре. Из своей комнаты вы­шла Зинаида Николаевна в сатиновом халате, причесан­ная и пахнущая одеколоном.

— Доброе утро!

— Здравствуйте.

— Ну, как? Трудновато приходится?

— Ваш брат произвел на меня сильное впечатление. Но я все время ожидаю транса.

— Не горюйте. Дождетесь.

— А в чем он выражается?

— По-разному. Чаще всего в попытке покончить с собой. Но третьего дня он намотал на руку мамины во­лосы и таскал старушку за собой по всем комнатам. Этот Стецюра так взволновался, что чуть его не убил.

— Что же это? Наследственность?

— Нет. Покойный папа был вполне нормален, а маму вы сами видели.

— В чем же дело?

— Он надорвался. Когда началась революция, Ва­лерьян окружил себя книгами политического содержа­ния и стал их штудировать. При этом он не спал около двух недель, если не считать тех минут, когда падал без сознания на фолианты.

Елисей вспомнил солдата в теплушке, который так же, как Валерьян, не выдержал напора новых мыслей.

Неделя прошла благополучно. Валерьян испытывал блаженство от того, что нашел собеседника, умевшего блистательно молчать и слушать. Он держал себя чрез­вычайно корректно, по утрам целовал матери пальцы, а сестре щеку и вообще казался прекрасным сыном и бра­том. Леське приходилось труднее. Первые два дня Ва­лерьян его завораживал своими идеями, но потом оратор начал бесконечно повторяться, и Леську уже качало, как на палубе ледокола. К счастью, Елисей нашел от­душину: когда становилось невмоготу, он принимался петь. Валерьяна это удивило, и он пытался протестовать, по вскоре замолк и слушал, как натянутая струна. Ино­гда вздрагивал, иногда тихонько плакал. Елисей испол­нял весь свой любимый репертуар: русские и украинские песни. Но Валерьян стал требовать арий, а Бредихин их не знал.

— Это некультурно — иметь такой голос и не петь классику.

— Согласен. Но я ведь нигде не учился.

— Вот и нехорошо. Надо учиться. Поступите в музы­кальную школу Семенковичей, а платить за вас буду я. Впрочем, нет. Тогда вы станете уходить на пять-шесть часов. Нет-нет. Мы сделаем так: я найму для вас домаш­него учителя. Пианино у нас есть, так что все будет от­лично.

Елисей согласился, чтобы не возбуждать в нем раз­дражения, а Валерьян подошел к фортепьяно, стоя до­тронулся до клавиатуры, и из-под его длинных пальцев побежали вздрагивающие кварты Шуберта.

— Вы знаете? Лист учился виртуозности на рояле по скрипке Паганини.

О голосе Бредихина он уже забыл.

Итак, все шло замечательно. Хозяйки обожали Ели­сея и за едой подкладывали ему с двух сторон. Но Лесь­ку мучила его прозаическая эпиграмма. Надо же ее рас­клеить. Сейчас это особенно важно!

За ужином он попросил старую даму дать ему выходной день. Мать с испугом взглянула на дочку, та на брата.

— Зачем вам выходной? — страшно побледнев, спро­сил он Елисея. — Если хотите немного рассеяться, — по­жалуйста! Я пойду с вами куда угодно: в театр, иллю­зион, цирк. Выбирайте!

— Валерьян, милый... Каждому человеку нужно хоть короткое, но одиночество.

— А мне никакого одиночества не нужно! — запаль­чиво заявил Валерьян. — При чем тут «каждый»?

— Видите ли... Говоря «каждый», я имел в виду обыкновенного смертного. Вы же человек необыкновен­ный...

— То есть сумасшедший, хотите вы сказать?

Он вскочил и уставился на Елисея пламенными гла­зами.

— Что вы? И в мыслях не было, — мягко возразил Елисей. — Мы ведь с вами однажды обсудили этот тер­мин и признали его нелепым.

— Вот именно! — сказал Валерьян и снова сел. Грудь его ходила так, точно он только что поднялся по лест­нице. — Но почему же вы не хотите взять меня с со­бой?

— Куда? К невесте?

Валерьян смутился.

— Да... К невесте, кажется, с друзьями не ходят, — Потом вздохнул. — Какой вы счастливый!

И Елисей вышел на воздух.

— Только умоляю вас: вернитесь к вечеру, — шептала ему старая дама, запирая за ним дверь. — Умоляю вас!

***

Бредихин пошел в университет. Курилка была пуста. Он расклеил пять листовок. На улице снова встретился ему блестящий экипаж красавицы Жени. На этот раз она его не заметила, но Елисей глядел ей вслед, пока экипаж не остановился у «Гранд-отеля». Потом Леська побрел обратно и вдруг увидел Новикова. Вот с кем можно на­ладить партийный контакт: они вместе сидели в тюрьме, и Новиков, конечно, доверяет Леське.

— Павел Иваныч! — радостно воскликнул Леська.

— Простите, вы обознались, — сказал Новиков и хо­тел пройти.

Но Леська ухватил его за рукав.

— Вы меня не узнаете?

— Впервые вижу.

— Я Бредихин. Елисей Бредихин. Вы знали меня еще гимназистом.

— Отпустите мой рукав.

— В Севастопольской тюрьме... — сказал Елисей, по­низив голос.

— Вы пьяны? А может быть, провокатор?

Леська опешил. Господин, которого он принял за Но­викова, резко отдернул руку и, возмущенно пожав пле­чом, удалился большими шагами.

«Это Новиков, ошибиться я не мог. Он. Конечно, он. Но может быть, за ним слежка? Может быть, тут же, рядом, торчал филер? Ах, я дурак! Ах, тупица!»

Подойдя к дому № 2, он увидел перед ним толпу, а спустя несколько шагов услышал дикий женский крик из квартиры Коновницыных.

— Что здесь такое?

— Сумасшедший кого-то душит.

— Так что же вы стоите? Спасать надо!

— А как спасать? Войдешь — он на тебя кинется. Ему ничего не будет, раз он не в своем уме.

Елисей дернул ручку парадной двери. Заперта. Он кинулся во двор и через кухню вбежал в квартиру. Кри­ки неслись из комнаты сестры. Леська распахнул дверь — мать лежала на полу без памяти, а Валерьян, накинув кушак на горло Зинаиды, пытался ее удавить.

Елисей схватил его за руку, вырвал кушак и отшвыр­нул студента в сторону. Валерьян озверел. Он поднял над головой дубовый стул и пошел на Елисея. Бредихин увернулся и сам нанес Валерьяну удар в солнечное спле­тение. Тот скорчился и со стоном повалился на пол. С по­мощью Зинаиды Елисей уложил Валерьяна на ее по­стель, потом поднял и унес в спальню старушку мать. Вскоре старая дама пришла в себя. Втроем они сидели в столовой за пустым столом и прислушивались к звукам из девичьей комнаты. Валерьян сначала страшно стонал, надрывая душу матери и сестры. Потом его рвало. Нако­нец, затих.