В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Это была игрушка — кубик Рубика — присланная с оказией в подарок будапештским коллегой, доктором Петером Варошем. Стоило несколько раз прокрутить кубик, повернуть в разных плоскостях, нарушить изначальный порядок, как белая, синяя, желтая, красная и малиновая грани, образуемые двадцатью шестью шарнирно связанными между собой разноцветными кубиками, распадались на пестрые клетки, превращались в костюм арлекина. И чтобы восстановить прежнюю гармонию или найти новую, требовалось особое искусство и умение, каковыми Антон Николаевич, увы, не владел.

Подобным кубиком, который кто-то нечаянно раскрутил и оставил в таком вот нелепом виде, чувствовал себя теперь Антон Николаевич. Что-то должно было случиться. Что-то должно было измениться. Что-то должно было переместиться. В ту ли, в другую сторону — все равно. Только бы перестать глотать таблетки и ходить на приемы к профессору Петросяну.

Антон Николаевич настолько жаждал упорядочения и освобождения от измучивших его пут, терзаний, перекосов, что сама эта жажда превратилась в болезнь. Вот тогда-то он и встретил случайно свою свободу на улице, или в чьем-то доме, или в каком-то учреждении — неважно как, неважно где. Встретив же ее, он вдруг понял, вполне ощутил и принял ту простую, очевидную истину, что он человек, а не вещь, над которой что-то или кто-то может чинить насилие, которую кто-то имеет право приспособить для собственных нужд, которой кто-то осмеливается распоряжаться, повелевать, владеть.

Но и без прежней своей несвободы, без намертво приросшей сиамской половины, не мыслил он своего существования. Участились визиты к профессору Петросяну. Увеличились дозы лекарств. Встал вопрос о госпитализации. С тех пор он вместе со своей противоположно заряженной половиной питался, кажется, уже одними только транквилизаторами.

Увеличивалась концентрация слез. Увеличивалась деформация носа, губ, щек. Душа же постепенно теряла чувствительность, немела, будто ее долго били по одному месту палками.

Поздняя ночь. Очередное позднее его возвращение. Привычный уже, отупляющий кошмар отчуждения. Сизый табачный дым под потолком. Скрип половиц. Шепот. Шаги. Шаги — недремлющие часовые…

Они решили сохранить видимость семьи. Ради Клоника — убедили друг друга. Ради сына, — сказал себе каждый. Мальчик должен окончить школу, поступить в институт. Хорошо бы — в университет. А у мальчика только одно желание: бежать. Бежать из дома, стены которого пропитаны слезами, враньем. Бежать из дома, воздух которого насыщен враждой. Плевать он хотел на свои способности. Плевать он хотел на свои возможности. На биофак, куда толкает его отец, ему тоже плевать. В гробу он видел этот биофак! В белых тапочках. И родители осточертели.

Попив, поев, позавтракав, пообедав, поужинав, Клоник встает, уходит из кухни. В удаляющейся сутулой спине затаились бессилие и отчаянье. Все чаще он прячется в своей комнате, сидит безвылазно, не подавая признаков жизни.

А его родители только того и ждут. Ждут, когда останутся наконец одни. Когда снова можно будет скрестить шпаги. Разрядиться. Отвести наболевшую душу. Они стали уже маньяками, наркоманами, невольниками таких вот кухонных, петушиных боев, тихих, жестоких, бессмысленных, нескончаемых.

Насытившись первой, женщина уходит к себе, ложится в постель. Безобразное тело расплылось на простыне, под голубым одеялом. Сухие, ломкие от ежедневных бигуди и перекисной потравы волосы, жалкое подобие девичьих кудрей, разметались по подушке. Белые ноги в лиловых прожилках торчат из под короткой ночной рубашки. Тройной подбородок. Дряблая кожа щек. Гипсовый слепок женской фигуры надгробия. Италия. XIV век.

Жена уходит в комнату, а муж, Антон Николаевич Кустов, остается в кухне, заваривает крепкий чай: наливает в фаянсовый чайник из гудящего, плюющегося крутым кипятком эмалированного чайника, стоящего на плите. Пить хочется. В горле пересохло от пиразидола. Антон Николаевич открывает окно — проветрить. Страшно накурено. Сигаретный дым лижет края абажура. Внизу напротив, в пожарном депо, тренируются пожарники. Раздается сирена тревоги. Гремят запоры. Скрипят петли. Двое в брезентовых робах и белых, поблескивающих в лучах прожекторов касках разбегаются в разные стороны, растаскивая створы больших деревянных ворот. Из театрально высвеченного ангара-гаража с угрожающим ревом выползает красный бомбовоз, на спине которого уложен увесистый металлический фаллос. Чудовище выкатывает на очищенную от снега площадку.

Выкрики. Команды. Хлопанье дверей. Ревет мотор. Фаллос поднимается, становится перепендикуляром. На нем крупно написано: «Sky lift». По железной лесенке в огороженную люльку вроде тех, с которых ремонтируют поврежденные электропровода, карабкаются трое — двое пожарных и один в штатском.

Фал-стрела-небесный лифт поднимается, удлиняется, эрректирует на глазах. Трое возносятся в поднебесье. Вот они уже напротив открытого окна, возле которого стоит, вдыхая морозный воздух, Антон Николаевич Кустов.

Штатский подносит ко рту коробочку-микрофон, и стрела начинает медленно наклоняться, приближаться к окну. Кабина уже совсем близко. И вот причалили, стукнулись о подоконник.

— Привет! — говорит один из пожарников голосом Тоника. — Не разбудили?

Антон Николаевич не ожидал. Антон Николаевич даже не сразу узнал…

— А меня? Кхе!

— Господи, Платон, неужели?..

— Давай собирайся.

— Куда?

— Давай-давай, стронцо.

— Зачем?

— К Сан Григоричу в гости. Сегодня он нас у себя принимает. Собирается вся лыжная компания. Во, читай: «Скай лайф», — поня́л? Лыжное общество. Праздничный банкет!

— Какой еще праздник? В честь чего банкет?

— Ты что, стронцо? — Тоник стучит по звонкой кайзеровской каске костяшками пальцев. — Русского языка не понимаешь? Не соображаешь?

«Уж куда мне? — думает Антон Николаевич, горько усмехаясь. — Primum vivere, deinde philosophari…[56]» — продолжает он думать на привычном ему ученом языке.

Александр Григорьевич Скаковцев, третий и единственный из них штатский — штатский высотник в рысьей мохнатой шапке, — тоже улыбается. Круглое лицо лоснится.

— Ждем вас, Антон Николаевич. Милости просим.

— Поздно уже. Завтра ведь на работу… — пробует отговориться Кустов.

— Кончай, каццо, баланду травить. Сосиску тебе в рот!

— Мы ведь специально за тобой приехали. Кхе!

Антон Николаевич выходит в прихожую, надевает пальто, скидывает тапочки, сует ноги в ботинки. Сильно дует из кухонного окна. Штора так и полощется, хлещет по стеклу. В зияющем провале, на фоне тусклого, затянутого рваными облаками неба — эти трое выглядят как на крошечной подвесной сцене. Платона не отличить от кадрового пожарника. На худощавом Тонике роба висит мешком. Каска — по самые уши. Да еще эти темные очки. Гангстер-пожарник, да и только. Огнетушитель-террорист. Антон Николаевич подходит к окну, сдвигает в сторону горшок с кактусом, крякнув, влезает на подоконник. Александр Григорьевич подает ему руку. Антон Николаевич прыгает.

Ветер дует. Сквозняк. Довольно холодно наверху.

— Поехали, — тихо распоряжается Александр Григорьевич, поднося коробочку-микрофон к уголку рта, а другой рукой придерживая мохнатую шапку.

Поплыло, удаляясь и уменьшаясь, распахнутое окно. Вырвалась на свободу и затрепетала, махая на прощанье, черная штора в ночи. Улица Строителей-Новаторов выскользнула из-под ног. Дробным пунктиром пронеслись внизу огни фонарей, голые кроны деревьев, похожие на раздавленные кусты крыжовника, плоские крыши новых кварталов, потом все, как бы на мгновение застыв, смазалось, точно узор на поверхности раскрученного волчка. Сразу заметно потеплело. Ветер стих.

— Ну вот, — совсем по-домашнему сказал Александр Григорьевич, открывая полукруглую решетчатую дверцу кабины и пропуская гостей вперед.

Тоник шмыгнул носом, сплюнул за борт.

— Давай, доктор, топай…

За спиной приглушенно хлопнуло. Антон Николаевич обернулся.

Они уже находились внутри какого-то помещения, рядом с лифтом. Кнопка вызова на косяке светилась красным. Платон и Тоник вразвалочку, как заправские пожарники, уверенно направились по коридору, метя пол концами расклешенных, пропитанных огнеупорным раствором грубых брезентовых штанин. Остановились возле одной из дверей. На месте замка под блестящей ручкой находился такой же блестящий металлический кружок размером с двугривенный. Александр Григорьевич достал из кармана ключи со стальным брелоком в виде латинской буквы F, тряхнул связкой. Что-то пиликнуло внутри, и дверь открылась.

— Заходите, товарищи. Раздевайтесь…