Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

— Вот потому так и обращаюсь! — Мать махнула рукой. — И, кроме того, никогда не говорите мне слово «изволите».

— Оно вам не нравится?

— Да, не нравится.

— И Бог с ним, тетушка Лилике! Ведь я все равно не научусь разговаривать так, как хотелось бы тетушке Лилике… Рубец тетушке Лилике не по вкусу… Это я понимаю. Вы изволите думать, что он воняет. А он не вонючий. Его просто надо промыть как следует. Я и сам могу показать или мутер свою попросить…

— Тони, прошу вас не называть ее «мутер». Она вам мать, а не мутер.

Тони, выслушав предназначенную, вообще-то говоря, нам нотацию, с готовностью согласился.

— А вам — в одно ухо влетело, в другое вылетело! — Оно так и было!

— Фатер, мутер, — забормотал Тони, — да все я и так понимаю, да только вы тут неправы, — он выдержал паузу, нервно сглотнул, закрыл, а потом открыл глаза и сказал: — Мадам. Мадам! — воскликнул Тони еще раз.

И это было одним из немногих мгновений, когда я увидел, что на мою мать глядят как на женщину. (Был у нее один постоянный тайный поклонник, дядя Золи, но он был настолько тайным, что и сам не догадывался, что влюблен в мою мать; в его взгляде была то ли мольба, то ли жалость к себе; для этого женщина была не нужна.) Этот Тони, с одной стороны, утомлял мою мать, с другой — доставлял удовольствие.

— Я вижу, Тони, вы — человек, с которым можно поговорить. Садитесь, я попрошу чаю. Только этот пакет оставьте, пожалуйста, за дверью.

«Я попрошу», «велю принести» — подобные фразы она говорила довольно часто и потом шла, приносила. Она не шутила. Собственно говоря, этим намеком на шутку можно было описать всю ее жизнь, жизнь барыни, большую часть которой ей пришлось пробыть тягловой лошадью, а последующую — просто вьючным животным.

— Вы держите меня просто как служанку? — Да, а что?

Рубец лежал за порогом, в гостиной — дымящийся чай, печенье, салфетки, сахар-рафинад, серебряные чайные ложечки. Тони, счастливый, готов был бы ради нашей матери сделать все. Он продолжал приносить рубец, который позднее нам все же удалось заменить на вырезку. Но — в промежутке — была еще мозговая кость!

При страждущем взгляде Тони на мою мать я впервые подумал о ней как о женщине, а мозговая кость заставила подумать об отце как о настоящем мужчине. Таким он и должен быть. Добывает, решает, снабжает, распределяет.

— На запах кости мозговой сбираются звери ночные, — объявлял наш отец, церемониально усаживаясь в кухне за стол, перед ним — большая кастрюля, вокруг — мы, с шумом-гвалтом, вытягиваясь на цыпочках, боясь не успеть. — Место, — с напускной строгостью оглядывался он вокруг, а затем, как оперирующий хирург (или пастор во время мессы), поднимал вверх обе руки. — Скальпель, мой ангел! — бросал он матери, участвовавшей в представлении скорее пассивно, радуясь нашей, ее детей, радости, радости ее мужа, демонстрирующего в этот момент, как прекрасна и замечательна жизнь и что он — этой жизни хозяин, и повелитель, и покровитель нашего маленького отряда, которому он вот сейчас, сей момент, покажет, что прелесть и замечательность жизни можно найти во всем и везде, вот, пожалуйста, даже в этой говяжьей лытке!

— Салфетку! — командует он, и мать неожиданно — опять неожиданно — подает ему не какую-то многострадальную и тысячу раз использованную кухонную тряпку (среди коих были даже пеленки!), а сверкающую, блистающую белизной плотную дамастовую салфетку с заметным издалека вышитым фамильным гербом с одиннадцатизубцовой короной, то есть наследие Каройи, чему наш отец несколько изумляется, воздевая на мать вопрошающий взгляд, — мы, мелюзга, разинув рты, глазеем на них, как на богов Олимпа, — мать кивает, да, да, на что наш отец с неподражаемой ловкостью обмотал салфеткой кисть левой руки, перед этим подбросив ее таким образом, что она на мгновенье зависла в воздушном пространстве кухни, словно голубь мира (кстати, по мнению Хусара-младшего, голубь мира — совсем не голубь, а горлица, и разница между ними все равно что между шипом и колючкой, нет роз без колючек, нет мира без горлиц), а потом опустилась на кисть нашего Папочки, словно там всегда и была; он же, недолго думая, под наши вздохи, запустил руку в кастрюлю… что будет? что будет?., парадная салфетка, понятно, в минуту стала бывшей в употреблении, то есть жирной, заляпанной, в жутких коричневых подтеках, ой-ой-ой! собрались уже завопить мы, но мы знали, нас как раз этому и учили, что надо уметь проявлять широту натуры, не суетиться по пустякам и, насколько мне помнится, что за все надо платить, в том числе и за этот роскошный взлет горлицы, за эту стародавних времен салфетку, за изъеденные стиркой руки Мамочки, которой опять придется стирать, — словом, мы поняли, какая гармония безличного и индивидуального, прошлого и настоящего скрывается за колдовством отца.

И вот наконец! В громадной руке отца появляется громадная мозговая кость, он держит ее над заранее приготовленным блюдом и, приподняв правую, сжатую в кулак руку, наносит удар! Но какой? Не по кости, конечно, как мы ожидали, а по запястью руки! За этим движением мы наблюдали разинув рты. Вот это да! А впрочем, некоторый опыт общения с народом плюс знание физики… После первого же удара обычно вываливался огромный кус мозга, и мы, словно по сигналу, тут же окружали стол, и начиналась спокойная, но все же волнительная суета.

— Хлеба, быстро! — командовал наш отец, потому что необходимые для настоящего пира гренки почему-то всегда запаздывали; ненадолго, но все же. — Гренки хороши только с пылу с жару, иначе — не то.

Первый кусок доставался всегда ему, мать отрезала желтоватый подрагивающий ломтик, церемониально посыпала его солью, паприкой, черным перцем и, словно первое причастие, преподносила его отцу. Закрыв глаза, тот долго смаковал первый бутерброд, проглатывал, ждал и наконец кивал:

— Не отравлено.

Нам приходилось поторапливаться, пока мозг не остыл. Как будто, остынь он, это было бы величайшей трагедией в мире. Остынет — и нам конец, почему-то казалось нам. Вот мы и спешили. И только в самый последний момент замечали, и мы и отец, что Мамочка не съела еще ни кусочка. Тут мы, конечно, спохватывались, предлагая ей то, что еще оставалось, — это были и в самом деле остатки, какие-то темного цвета клочки-ошметки, но тоже вкусные, и наша мать была ими вполне довольна.

Мы, конечно, не верили ни минуты, что Мамочка наша не любит куриную грудку, а обожает обсасывать крылышки и больше всего любит гузку. Все это было шито белыми нитками («а ты знаешь, конская вырезка — первоклассное мясо, только чуть сладковатое, поэтому требует больше специй», как-то рассказывала ей наша тетя, много чего испытавшая в сорок пятом; нашу мать чуть не вывернуло наизнанку), короче, мы знали, что Мамочка все это делает ради нас, идет на жертвы, что нам казалось совершенно естественным, на то и мать, чтобы жертвовать ради своих детей, вот вырастем, тоже станем матерями и тоже будем жертвовать собой ради детей. Или не будем. А куриные крылышки, кстати, довольно вкусная вещь.

С другой стороны, мы не только предполагали, но были уверены, что любимый деликатес нашего отца — «биттер», практически несъедобная дрянь, горьковатого вкуса шоколадная масса, приносимая в дом гостями то ли по незнанию, то ли нарочно, чтобы нам досадить, и отец всякий раз, еще до того как мы с кислыми, раздраженными минами принимали подарок, набрасывался на него и с жадностью пожирал, радуясь как ребенок, вымазывая шоколадом щеки. Смотреть на него было почти такое же удовольствие, как если бы мы получили в подарок коробку шоколадных конфет с коньяком.

Однажды, позднее, когда гости приносили к нам в дом уже не конфеты (если вообще что-либо приносили), я решил побаловать старика на день рождения (или на Рождество?) подарком, этим самым «биттером»; но достать его было непросто, я чуть ли не до колен стер ноги, пока наконец, по совету одного из полузащитников «Мясокомбината Кёбаня», не добыл его в их районе. Гордости моей не было предела; что для меня совершенно не свойственно, на сей раз мне удалось купить удачный подарок. Довольный собою, я со счастливой улыбкой вручил его моему отцу.

— М-да! — сдержанно ощупал он сверток с сокровищем. — Я рассказал, скольких трудов стоило мне его раздобыть. — М-да! — повторил он. — Никак не могу взять в толк, чем я опять провинился.

— Но ведь это твой любимый деликатес, не так ли? — Я хотел чертыхнуться. И тут выяснилось («Сказал бы я тебе, куда я готов послать этот деликатес!»), что горький пищевой шоколад… был его куриной гузкой! Когда я рассказал это своим браться, они не поверили.

— Да ведь от радости он по уши вымазывался в этом шоколаде!

В общем, за это его предательство мы на него не сердились, не стали обращать внимания, не поверили, он по-прежнему получал от нас свое любимое лакомство («горькая шутка»), только теперь, когда мы его вручали, мы не смотрели отцу в глаза.