Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

Никас вспоминал свою жизнь, стараясь воспроизвести все в подробностях, но даже самые увлекательные приключения накрывало мутной стекляшкой. Он постоянно наполнял себя новыми впечатлениями, и они падали на дно его души, как в копилку. Но не понимал то, что видит, не успевал почувствовать гармонию и синергию мест, где бывал, потому что бежал и бежал в поисках дома, которого у него не было. Хоть в трущобах Индии, хоть в раю Бали. И выросший, осыпающийся конус воспоминаний только тяготил его.

Он спал с женщинами, как будто потреблял какой-то мировой ресурс. Дорого ел и пил, словно выполняя норму заданную статусом и положением известной персоны. Его активность и пыл, творческие способности, распылялись на множество точек приложения. И не смотря на талант рассказчика, он никогда не говорил с читателем, а снабжал его информацией о том, что тот никогда не видел.

Аркас понял, что, как человек, он был посредственностью. Единственную ценность — роман, он не смог дописать и бросил нерожденным. Единственную женщину, которая по-настоящему любила его, оставил, испугавшись ответственности. Из-за самонадеянности обрек людей на смерть. Не разобравшись, посчитав чужое и непонятное примитивными плясками, дал втянуть себя в историю, которая была больше и серьезней него.

По-своему оценив смысл жизни, он по ошибке, как и многие, отдал себя в жертву материи, стал наполнителем коробок, хоть и не таким безнадежным. Но созерцая тысячу рек, он не видел ни одной. Притворяясь, что посещение бедняцких кварталов делает его лучше, он только портил себя. Как не вспомнить лицемерное участие в благотворительных акциях, полевые кухни, где голодных, еле стоявших на ногах людей он два-три дня подкармливал бульонами и кашами, только для того чтобы ощутить свою причастность. Он просто не давал стыду и настоящему сочувствию подобраться к себе, чтобы не признавать, что он тоже бездомный, как и они.

Но Многомирье, о благословенное Многомирье, помогло ему понять, что и боль нужно тщательно исследовать. Пропускать ее через себя. Дать порокам побороться с твоим нравственным иммунитетом, чтобы выработать сопротивляемость. Визуализируя, Никас перестал бояться океана и одиночества. Осознав свою неполноценность, он избавился от одной из главных причин появления страшнейшего из врагов.

Наконец-то. Наконец-то! Он понял, что сам может сдерживать одиночество, просто не преследуя его. Что самобичевание такой же наркотик, как героин, только убивает гораздо дольше. Что оптимизм в себе надо выращивать в поте лица, как желанный урожай, а не принимать его в дар от окружающих.

И тех, кто не сможет, тех, кто опять всплакнет про себя, сказав, что говорить проще, чем делать… Тех Одиночество проткнет, заразит тысячей злонамеренностей, выпьет, раздробит и выкинет.

И самое главное. Самое главное. Он понял, что готов теперь принести себя в жертву, но уже не материи, а Многомирью. Готов сделать что-то по-настоящему полезное в своей жизни. Как и сказала Максиме, он пересмотрел свою ценность для мира и, особенно, для себя самого.

Это все.

Все, что ему удалось узнать, прежде, чем он вырвался из сна окончательно, побоявшись наступления истинного безумия.

— Прости меня, — сказал Никас. — Теперь я все вспомнил. Но по-прежнему не знаю, как это использовать. Это мой опыт, которым я вряд ли смогу поделиться с кем-то. Тем более, сделать из этого вакцину.

— Лучшее, что ты можешь сделать, это запомнить это состояние, — сказал Уроборос. — Даже один человек, способный дать отпор негативу самостоятельно — уже победа.

— Но это такая простая мысль! — воскликнул Никас недоверчиво. — Быть интересным самому себе… Если б это было так просто, разве люди не поняли бы этого до сих пор?

— Это вовсе не простая мысль, — ответил змей. — Тебе понадобилось много времени, чтобы обрести способность жить внутри самого себя, не пытаясь сбежать под крышу чужой души. Ты просидел под водой двести лет.

Никас хотел что-то сказать, но поперхнулся.

— Условных, конечно же, — добавил Уроборос. — Здесь почти ничего не изменилось.

— Значит, у тех, кто живет меньше двухсот лет, нет шансов?

— Ты понимаешь все слишком буквально. Но, да, это доступно редкой породе людей, которая слышит музыку вселенной с рождения. Остальным нужны века, чтобы понять ее. Это все, что я могу преподать тебе. А теперь, прощай. Мне пора в свои сны.

— Прощай, — шепнул Никас.

Ощутимое присутствие древнего существа пропало. Неслышный шорох его движения стал просто тишиной. Френ поцеловала Никаса и отошла.

— Ну, — произнесла она, потупившись, — наверное, я теперь тебе не нужна. Теперь тебе не нужны паразиты, чтобы чувствовать себя лучше.

— Ты никогда не была паразитом, — сказал Никас веско. — Прошу, не говори так больше. У нас был как минимум симбиоз. Как максимум, паразитом был я. Во всех смыслах. Я звал тебя, только когда мне было плохо, и бросал при первой опасности. А ведь ты была моим единственным другом долгое время. Спасибо тебе, Френ. Спасибо за все.

Она улыбнулась, и ее желтая пористая кожа, сухие ломкие волосы и красные обезвоженные глаза, будто оздоровились. Перед Никасом стояла цветущая полноватая женщина, овитая набухшими от соков лозами. На них распускались и снова прятались всевозможные цветы. В центре бутонов бились маленькие сердца. Крохотные существа, быстрые как колибри, но слишком яркие, словно осколки солнца, лакомились медовой патокой, которая выступала на золотистой коже новой сущности. Тяжелая, полная жизни грудь, была обласкана какими-то инфантами с лебедиными крылышками. Они испивали ее и довольно гукали.

Никас несколько раз открывал рот, чтобы сказать что-то, но его одолевали эмоции.

— Френ? Это ты?

Сущность не ответила. Вместо этого Никас ощутил освежающий запах моря, бодрящий и зовущий жить. А потом добродушное тепло нагретых камней. Его пробрало желание сражаться с кем-то, а в ушах зазвучала тихая, но настойчивая мелодия.

«Та-та-та», — проснулся Цинизм. — «Это же настоящая муза. Она была твоей, человечек?»

— Я вообще такого не ожидал, — вслух ответил Никас.

Но потом спохватился. Не время болтать с демонами. Он должен был вернуться к позитиву, Котожрице, Все, и остальным, кто еще выжил. Вот только как он отсюда попадет в гущу событий. Те удачные «совпадения», которые мотали его как жесть на ветру, неудачно затаились именно сейчас. И как мне отсюда толкать сюжет? — подумал он, оглядываясь по сторонам.

Тем временем, новая Френ раскрыла голубые, искрящиеся жизнью глаза, подняла свои великолепные сдобные руки, вдохнула прохладный воздух космоса и произнесла:

— Как хорошо, как свободно, как изобильно. Голод пропал. Я не чувствую его грызущего присутствия! Никас, любимый мой, я исцелилась. Мы исцелились!

Она поманила его к себе.

Аркас немного оробел, но подошел. Она заключила его в свои теплые, мягкие объятия, полные упругого сопротивления. Инфанты ласково мурлыкали, копаясь в его волосах, словно котята.

— Так ты была моей музой? — невнятно произнес стесненный грудью Никас.

Он слышал биение ее сердца. Там-там, там-там, там-там, там-далеко, ты-со-мной, одно-целое, мы-больше-чем-человек, мы-творец.

— Ах, мой бледный носик, конечно. Мы с тобой всегда были вместе. Не всегда ты слушался меня, но я старалась изо всех сил, чтобы ты писал красиво.

— Бледный носик?

— Я так всегда тебя называла. Ты меня как только не величал. И «черт побери», и «ну давай же», и «да что ж такое, в башку ничего путного не лезет».

— Ох.

Она рассмеялась.

— После того как ты стал затворником я сильно усохла. Ты ничего не хотел слышать. Но, в то же время, так остро нуждался хоть в ком-то, что стал видеть меня. И не только. Мы чувствовали прикосновения друг друга, как два человека. Я нисколько не жалею об этом времени, потому что мы были вместе. Гораздо ближе, чем обычно. Это было чудесно.

Никас отстранился от ее груди.

— Я так рад, что ты исцелилась, — сказал он сдержанно, стараясь не показывать скапливающиеся слезы.